Шняга

– Шняга!

Возле нижней ступеньки трапа, свернувшись, как личинка майского жука, спал сосед Егоровых – Вася Селиванов.

– Вот те раз, – удивился Егоров.

– Дядя! – пояснило дитё и с сострадательной физиономией посмотрело на деда.

От безмятежно спящего Васи крепко несло самым дрянным из Загряжских самогонов. Такой гнала только старуха Иванникова, не стыдясь ни мутного цвета своего пойла, ни душного запаха. Зато и продавала недорого. Васино по-детски изумленное лицо покраснело от солнца, а ухо стало тёмно-малиновым. Он так старательно сопел, сложив губы клювом, будто ему снилось, что он надувает шар и удивляется его размерам.

Егоров покачал головой и повёл внучку обратно к дому.

4.

Обнаружив на берегу спящего Селиванова, Егоров огорчился. Он собирался приобщить к тайне железной двери кого-нибудь другого, например – краеведа Гену Шевлягина. Всё-таки Гена человек любознательный и начитанный, мог бы объяснить, что это за железяка такая в обрыве открылась (век бы её не видать), а если не объяснить, так хотя бы соврать, чтоб сердце успокоилось.

Но, подумав, Егоров решил, что, пожалуй, от Васи вреда никакого не сделается. Скорее всего, проснувшись, тот ничего не поймёт и побредёт домой, а там проспится и всё забудет.

Вася в трезвой своей ипостаси был тих, как кролик. По улице ходил, ссутулившись и надвинув на глаза кепку, на приветствия отвечал торопливым кивком, разговор поддержать не умел, только моргал, да застенчиво шмыгал носом.

В молодости он приехал устраиваться электриком на лесопилку и увидал местную повариху, исполинского роста грудастую сероглазую девушку, царственно сияющую в раме раздаточного окна. Она скупым движением стряхивала в миски приставшую к половнику пшенную кашу и, не глядя, выставляла на полку стаканы с компотом.

От восхищения Вася впал в оторопь и вскоре женился.

Девушку звали Ираида Семёновна. Она была из местных, из самых что ни на есть, коренных – из Грачевых.

В Загряжье каждый третий носил такую фамилию – вот хоть Юрочка с сестрой Машей, или дед Тимоха. Анна Васильевна Егорова в девичестве тоже была Грачёва.

Деда Тимоху, правда, по фамилии никто не звал, и даже его сыновей называли Тимохины, а не Грачёвы, и жену звали Клава Тимохина, и дом у них был не Грачёвский, а дом хромого Тимохи, так все и говорили.

Родство между однофамильцами если когда и было, то со временем забылось. Только у одной Ираиды, благодаря чудом сохранившимся документам и фотографиям, оно ясно прослеживались до пра-прадеда, князя Грачёва, единолично владевшего до революции Загряжьем и многими другими землями.

По слухам, сиятельные Грачёвы все были крупные, неспроста и дом себе выстроили огромный – дверные проёмы, ступени, перила – всё под высокий рост.

Сам же князь слыл записным красавцем, жил весело – покупал дорогих скакунов, любил пикники и охоту, ходил с мужиками на покос, не гнушался крестьянской едой, девкам за утехи дарил бусы и красивые жестяные коробки с леденцами.

Гена Шевлягин как-то раз, будучи в гостях у Васи Селиванова, рассмотрел семейные фотографии, отыскал среди них портрет князя Грачёва и не увидел ни малейшего сходства с Ираидой. Князь как две капли воды походил на загряжского чудика Юрочку – то же удивлённое длинное лицо с высоким лбом, те же большие оттопыренные уши. Не хватало, разве что, милицейской фуражки над княжьим челом, и на кончике носа – чёрненькой метки вроде птичьей лапки.

Ираида Семёновна происхождением не гордилась, всю крестьянскую работу на приусадебном участке делала сама, могла и дров нарубить и забор поправить, дом держала в чистоте, мужа в строгости. Вася в сезон работал электриком на лесопилке, а когда закрывались дороги, и работа прекращалась, ходил по заказам – проводку делал, утюги чинил. Спиртное за работу не брал, жена запрещала.

Но иногда он срывалсяи напивался внезапно, сильно и без всякой понятной причины.

И тогда в Васе просыпался поэт. Просыпался обычно ночью, что для поэта, в общем, неудивительно. Вася метался по всему дому, ища в самых неподходящих местах письменные принадлежности, дергал ящики комода, хлопал дверцами посудного шкафа, при этом виртуозно матерился и язвительно называл жену «мадам». Получив из рук Ираиды бумагу и ручку, Вася садился за стол и умолкал, благоговейно уставившись в угол, на латунный подсвечник и темнеющий за ним образок.

Ираида Семёновна молча наблюдала, держа наготове почтовый конверт. Вася старательно карябал название: «Песня про Космонавтов». Далее шла, собственно, песня – стихотворный столбец с витиеватыми буквами в начале каждой строки. Исписав пару листов, Вася запечатывал своё творение и писал адрес: «Москва, улица Академика Королёва 12, Центральное Телевидение, Александре Николаевне Пахмутовой»

Надев кепку, Вася направлялся в сторону Перцовой площади. Он шагал широко и свободно, с высоко поднятой головой, гордо неся в себе поэта. На Перцовой он опускал письмо в почтовый ящик, приколоченный к стене магазина, возвращался домой и ложился спать.

Наутро Вася ничего не помнил – ни собственно стихотворения, ни процесса его написания, ни даже намерения что-либо сочинить. Правда, однажды под Рождество случился казус. Или чудо, кому как угодно.

В село явился почтальон, по-бабьи повязанный шарфом дед с заиндевелыми усами и красным носом. Он примчался на квадроцикле с водителем, одетым в камуфляж и чёрную шапку-балаклаву. Явление почтальона совпало с похмельным Васиным пробуждением после буйной творческой ночи. Почтальон тряс перед носом поэта письмом со многими штампами, бесцеремонно ругался, обвиняя получателя в безделье и алкоголизме, и требовал автограф. Начертав на казённой бумаге закорючку, Вася прочёл на конверте обратный адрес: «Москва, улица Королёва 12»

Внутри было короткое и невероятно вежливое письмо, в нём сообщалось, что А.Н. Пахмутова на Центральном Телевидении не проживает, поэтому, со стороны автора правильнее будет впредь адресовать свои произведения прямо в Союз Композиторов.

Окончательно протрезвевший Вася никак не мог взять в толк, отчего какие-то люди с улицы Королёва написали ему письмо.

– Кто такая Пахмутова? – спросил он жену, – знакомая фамилия…

С того дня Вася полгода вел тихую незаметную жизнь. И вдруг снова сорвался, упился дрянным самогоном, забрёл под берег и уснул возле нижней ступени железного трапа, у самого входа в неведомое.

5.

У Гены Шевлягина однажды появилась мечта, он вздумал превратить Загряжье в культурно-исторический заповедник. Чтобы ездили в село высокие крутолобые автобусы, чтобы интеллигентные гиды водили туристов по холмам, показывая местные достопримечательности, а, увидев идущего навстречу Гену, почтительно останавливались и сообщали притихшим экскурсантам: «А это директор нашего заповедника, Геннадий Васильевич Шевлягин».

Затее не хватало первопричины, значительного события или яркой исторической личности – знаменитого художника, писателя или поэта, уроженца здешних мест. Но кроме Васи Селиванова никто из местных стихов не писал. Никто не писал и прозы. Живописью тоже никто никогда не занимался.

Гену это не останавливало, он был уверен, что интересный ландшафт и чистый воздух – уже неплохой задел для того, чтобы местность со временем стала заповедной. А, кроме того, в любой местности есть нечто особенное, надо только найти. И тогда появятся всюду чистые песчаные дорожки и подстриженные газоны, ажурные скамейки, горбатые мостики над овражками и даже археологические раскопы. Будет, например, музей крестьянского быта – вот хоть в доме у старухи Иванниковой, а на Перцовой – заново отстроенная чайная, рядом с ней автостоянка, музейная касса и лотки с сувенирами. В чайной, конечно, местная выпечка на выбор, соленья-варенья и дегустация разных сортов загряжского самогона.