Шняга

– Точно!– бодро подтвердил Шевлягин. Он ещё немного постоял рядом, но никаких знаков внимания не дождался и пошёл к выходу.

Наталья Ивановна отпустила Васину руку.

– Голова не болит? – спросила она.

– Нет, – сказал Вася. Он взял кружку с квасом и осторожно поднёс к губам. Пена на поверхности мелко дрожала. Наталья Ивановна деликатно отвела взгляд.

Дверь отъехала в сторону, и в зал вошёл улыбающийся Юрочка в мокрой плащ-палатке. В руках у него была охапка клевера.

– Эй, где ты там? – негромко позвал он и кинул охапку на пол. В зале сразу запахло росистым лугом, сумеречной летней прохладой.

Из тьмы выбежала овца. Она опустила морду, понюхала клевер и начала есть, аккуратно собирая губами травинки.

Юрочка, глядя на неё, засмеялся – «животное…» – и, обернувшись к Васе и Наталье Ивановне, сказал:

– Там борщ. Горячий. Таська Боркут сварила. Будете?

Вася растерянно улыбнулся и пожал плечами. Наталья Ивановна согласно махнула рукой.

– Давай! Это ему сейчас в самый раз.

Юрочка принёс котелок и две ложки.

Борщ оказался не таким уж горячим, но необыкновенно вкусным, тёмно-бордовым, густым. Сварен он был на домашней свиной тушёнке, томлёной в печи до полного развара, и приправлен чесноком и свежим укропом.

Наталья Ивановна хотела отказаться, но, почуяв аппетитный запах, не выдержала, взяла ложку и начала есть. Они с Васей переглядывались и поочерёдно черпали из котелка, это было странно и весело. Вася ожил, его нервная сосредоточенность исчезла, лицо разгладилось, порозовело. Он радостно вздыхал и говорил:

– Хорош борщец…

– Ага, отличный просто, – торопливо соглашалась Наталья Ивановна.

Заметив на полу отсыревшие письма, она спросила:

– Это ваши?

Вася кивнул.

– А что там? – продолжала любопытствовать Наталья Ивановна.

– Там… примерно то же, что я сейчас рассказывал. – Вася замялся, – только в стихах.

– Правда? Как интересно!

– Да это плохие стихи. Ну их…

Наталья Ивановна отложила ложку, сказала сидящему неподалёку Юрочке «спасибо большое, очень вкусно!» и опять обратилась к Селиванову:

– А почему вы именно на телевидение письма отправляли?

Вася удивился:

– А куда их отправлять? Я больше ни одного адреса не знаю, а этот с детства помню.

– Ой, и правда! Я его тоже с детства помню. Мы с вами, наверное, ровесники. Вы местный?

– Нет, я сюда приехал после армии, на работу устроился, женился…

– Понятно. А что это за история про космонавтов, откуда вы всё это знаете?

– Откуда? – Вася отложил ложку, вытер ладонью губы и на всякий случай огляделся, но никакой подсказки на стенах зала не возникло.

– Да просто знаю и всё! – сказал он.

– Иной раз забуду, совсем не думаю об этом, долго могу не вспоминать, может месяц, а может и полгода, а оно вдруг как накроет, будто кто сказать хочет: что ж ты молчишь, сволочь?! Ведь людей спасать надо!

Наталья Ивановна, слушая Васю, всё время одобрительно кивала, улыбалась, и вдруг отстранилась и взглянула недоверчиво, искоса.

– Погодите… Каких людей? – осторожно уточнила она.

– Как «каких»? – удивился Вася и серьёзно пояснил: – Космонавтов.

4.

Весь следующий день Загряжская ребятня, надев куртки с капюшонами и резиновые сапоги, искала в лопухах под горой голубых жучков бураго. Попадались всё больше красные жуки-пожарники, зелёные клопы-вонючки и белёсые ночные бабочки с отсыревшими крыльями. Средний Корбут обнаружил божью коровку горчичного цвета, но таких и раньше многие видели. Она легко подчинилась заклинанию «божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба» и побежала по мизинцу среднего Корбута вверх, а на словах «чёрного и белого только не горелого» ― раздвинула крошечные скорлупки надкрылок и улетела, что тоже было довольно обыкновенно.

Взрослое население Загряжья обсуждало всевозможные причины провала грунта в месте приземления капсулы летательного аппарата и строило версии спасения космонавтов. Время от времени кто-нибудь порывался подробно расспросить обо всём поэта Селиванова, но тот спал, и разбудить его ни у кого не хватало духу.

Гена Шевлягин в этих разговорах не участвовал. Верный своему изыскательскому призванию, он бродил по закоулкам Шняги с фотоаппаратом и снимал всё, что могло бы убедить даже самый скептический ум в том, что в маленьком, залитом дождями селе, свершается нечто необыкновенное.

* * *

Жена поэта, Ираида Семёновна, пришла в торговый отсек за продуктами, но до покупок дело дошло не сразу. Сначала она выслушала от соседок новости и направилась к мужу в центральный зал.

Селиванов лежал, распластавшись у подножия Венеры, как подстреленный часовой.

Ираида Семёновна постояла рядом, посмотрела на его серьёзное лицо, на вольно раскинутые руки и задравшуюся рубашку, на лежащие рядом конверты, надписанные знакомым почерком. Заметила она и чисто вымытый пустой котелок и две чужих ложки.

Опустив на пол сумку, Ираида Семёновна достала из неё банку с ещё горячими голубцами и поставила возле котелка. Затем сняла плащ, стянула через голову вязаный джемпер, свернула его и подсунула мужу под голову.

Снова надев плащ, Ираида застегнула его все пуговицы, завязала пояс и вернулась к Люсе в торговый отсек. Под пытливыми взглядами соседок она подошла к прилавку и сказала:

–Дай-ка мне подсолнечного масла и кило крупной соли.

– А… хлеб? ― отчего-то растерявшись, спросила Люся.

Ираида величаво кивнула.

– Давай пару батонов, ― сказала она, ― чтоб каждый день не ходить.

* * *

Вечером в центральный зал Шняги первыми пришли Загряжские дети и уселись поближе к статуе и к поэту Селиванову, вдумчиво доедающему голубцы. Пришла Таисия Корбут, принесла своим пацанам покрывало с дивана, чтобы те не сидели на голом полу. Явилась бригада пильщиков с семечками и пивом. Старуха Иванникова принесла из собственного отсека венский стул и водрузилась на него, важно сложив руки под животом. Оглядев всех собравшихся, она крикнула Юрочке, чтобы тот положил мокрые тряпки у дверей, а то натопчут, ему же потом убирать. Подумав немного и недовольно оглядев всё собрание, она заворчала на пильщиков, чтобы те не плевали шелуху на пол. Пильщики в ответ пригрозили, что вынесут Иванникову из зала вместе с её помойной мебелью, если вредная старуха будет мешать людям отдыхать и непринужденно общаться.

Славка-матрос устроился в центре зала полулёжа, Люся села рядом с ним, красиво уложив ноги и аккуратно прикрыв юбкой колени. Егоров и Анна Васильевна принесли раскладные рыболовные стулья и сели позади пильщиков. Последним пришёл Шевлягин и встал у стены отдельно от всех.

– Ну чего, Васёк, письма твои восстановились? ― громко спросил Славка.

– Восстановились, ― без особой радости доложил поэт, ― только они не мои.

– Здорово-поживай! А чьи же они?

– Не знаю, ― честно признался Селиванов.

– А про что пишут-то? – крикнул кто-то из пильщиков.

Селиванов достал из конверта несколько фотографий, разложил их перед собой на полу, как гадальные карты и печально вздохнул.

– Про космонавтов…

На стенах возникли портреты трёх бритых наголо мужчин в серых робах, каждый – в фас и в профиль на фоне вертикальной линейки.

Один ― круглолицый, курносый, с наглым водянистым взглядом.

Другой ― испуганный, кадыкастый, болезненно-тощий.

Третий ― смуглый, носатый, с недобрыми, глубоко посаженными глазами.

В зале возникло неловкое молчание, даже пильщики перестали трещать семечками. Наконец, тишину нарушила Люся:

– Ну и кто из них француз? ― спросила она.

– Да, похоже, что никто, ― ответил Егоров. – Это какая-то шпана уголовная. Славка, ты как думаешь?

– А чего сразу «Славка»? – возмутилась Люся, ― как про уголовку, так сразу Славка!