Шняга

– С погребом?

– С припасами твоими! У Иванниковой из самогона спирт пропал, а у тебя, может, сало обезжирится.

Корбут засиял.

– А мы его будем дегустировать! – сказал он и многозначительно поскрёб себя под челюстью. – Периодически.

К вечеру один из отсеков заполнился соленьями и вареньями в банках, мешками, ящиками и бочками. Таскали припасы Таисия Корбут и два её старших брата, а Митя в это время пытался поставить замок на переборку. Дело шло трудно. Металл под сверлом визжал, сверла ломались, эхо в отсеках и коридорах скрежетало и завывало, будто сверлили гигантский зуб, и ныло от боли огромное существо с пустым металлическим черепом.

Когда Митя вставал на одно колено и начинал сверлить, Юрочка сдвигал на затылок фуражку и приседал, внимательно глядя на разлетающиеся искры.

– Портишь, – укоризненно говорил он, указывая на дверь, когда ломалось очередное сверло, и наступала недолгая тишина.

– Не порчу, а благоустраиваю, – сквозь зубы отбивался Митя, взмокший и бешеный от стараний.

– Портишь, – не унимался Юрочка.

После того, как Корбуты заняли отсек, Славка-матрос притащил две канистры бензина и оставил в маленькой каюте недалеко от входа.

– На трассе купил, – объяснил он Егорову, – честный некондиционный. А чего? сто́ит копейки! Посмотрим, может из него чего дельное получится. Между прочим, на заправке такую же дрянь заливают, а денег берут, как за нормальный бензин…

– Повесь тогда табличку «не курить», – подсказал Егоров.

– Точно! – Славка обрадовался, – У Люськи спрошу, я в магазине такую видел, лежит на складе без дела.

На складе нашлось много интересного: сборный стеллаж, навесные замки и засовы, два мешка ветоши – брак с чулочной фабрики с маркировкой «обтирочные концы», пыльные таблички «Не курить!», «Посторонним вход запрещен», «Закрыто», «Завмаг» и, неизвестно как туда попавшая, «Процедурная».

Славка помог Люсе перенести из магазина в Шнягу скоропортящиеся продукты. Митя Корбут за два пакета стирального порошка поставил замки и привернул на двери Люсиных отсеков таблички «Посторонним вход запрещен» и «Завмаг». У входа появилось предупреждение «Не курить!». Юрочкиной каюте досталась надпись «Процедурная». Дверь своего отсека Митя украсил лично добытой жестянкой с пробитым молнией черепом и надписью «Не влезай – убьёт!»

Юрочка явился с матрасом и расположился в каюте за Люсиным складом.

– Помещение сторожить будешь? – предложил ему Славка-матрос.

– От кого сторожить? – наивно поинтересовался Юрочка.

– Да ни от кого! Так, для порядка, – встрял в разговор Корбут, – будешь за корм работать, как раньше пастухи работали? Приглядывать тут за всем, чистоту наводить…

– Гулять надо на свои! – серьёзно сказал Юрочка и поковылял к выходу.

– Я не понял, это он согласился или наоборот? – тихо спросил Корбут.

– Согласился, – Славка уверенно кивнул, – ему ж за работу корм обещан, значит «на свои».

Юра вернулся с подушкой, одеялом и старой кастрюлей. В кастрюле что-то позвякивало. Оказалось – будильник, миска, эмалированная кружка, ложка и складной нож.

Корбут и Славка-матрос стояли возле Юрочкиной каюты и наблюдали, как он обживается:

матрас к стене, подушку в угол, поверх всего – шерстяное одеяло в клетку. Посуду в другой угол, между посудой и постелью – древний будильник с пожелтевшим циферблатом.

– Юрик, а как ты здесь свет включаешь? – спросил Корбут.

– А! – Юрочка, не оборачиваясь, беспечно отмахнулся. Свет погас.

Корбут и Славка переглянулись. В полутьме лица у них были, как у утопленников – синеватые и удивлённые.

– Ну, включай теперь, что ли! – крикнул Славка.

Юрочка снова махнул рукой. Стало светло.

Славка и Митя неуверенно повторили отмашку, но ничего не вышло. Они попробовали ещё, пригрезился им краткий голубоватый промельк, оба забегали по коридору, пытаясь поймать в пространстве сгустки невидимого электричества. «Вот она, вот она!» – кричал Корбут, рассекая руками воздух. «Не-не, вот здесь!» – кричал Славка-матрос, и вертелся так, будто его преследовал настырный овод. От их беготни и размахиваний не было никакого толку, вскоре оба замолчали и остановились, тяжело дыша и мрачно поглядывая друг на друга. В дверях «процедурной», изумлённо приоткрыв рот, стоял Юрочка в расстёгнутом кителе и с подушкой в руке. Славка-матрос выругался и сделал краткий отчаянный жест. Коридор осветился, и некоторое время всё вокруг выглядело, как в свете галогенных фар – отчётливо, но неприятно.

– Ну, хоть так! – Сказал Славка и зло сплюнул себе под ноги.

* * *

Отсеки постепенно обустраивались и обживались, загряжцы несли под берег всё, что раньше хранилось в погребах и сараях, иногда сами устраивались на ночлег, чтобы унять головную боль, простуду или похмелье. Правда, многие относились к странному подземному сооружению с опаской, задаваясь резонным вопросом – если в Шняге не живут комары, может и людям там находиться неполезно?

Юрочка по утрам подметал пол перед входом, а когда темнело, пристраивал на дверь табличку «Закрыто» и отправлялся спать.

Его сестра Маша однажды поздно вечером пришла на берег и попыталась вернуть брата домой, стыдила, уговаривала, но он в ответ только мотал головой и очень серьёзно говорил: «Нет-нет! Нет!» В последний раз сказав «нет», Юра скрылся за металлической дверью.

Маша постояла на площадке, осторожно заглянула внутрь Шняги и негромко позвала: «Юрочка…» Никто не ответил. И внутри и снаружи было темно и тихо. Маша прикрыла дверь и безнадёжно уронила руку. Над площадкой тут же разлился свет. Что именно светилось, Маша не поняла, ей показалось, что сиял воздух вокруг неё, освещая ближние заросли камыша, стену обрыва в широких полосах рыжей и бурой почвы, волнистый песок речного дна и неподвижную стаю длинных тёмных рыб, дремлющих у самого трапа. Маша восхищённо всплеснула руками, и свет погас. Всё стало знакомым и обыкновенным – силуэт Поповки на фоне тёмно-синего неба, чёрная кайма отражений в реке, тёмный куст ивняка на отмели.

Боясь скользких рыб, темноты, холодной реки и всего невидимого и странного, Маша разулась, подобрала подол платья, осторожно спустилась по трапу в воду и в три быстрых шага выбралась на берег.

В росистых зарослях бурьяна на склоне всё так мирно стрекотало, будто кто-то шепотом уговаривал не пугаться, жалел, прощал за всё и обещал только хорошее. На глаза Маши навернулись слёзы, всю дорогу до дому она вздыхала, улыбалась и благодарно смотрела на лучистые мокрые звезды.

* * *

Из Славкиной затеи с некондиционным бензином ничего путного не получилось – канистры за ночь опустели и вообще ничем не пахли.

– Вылакала, зараза! – вздохнув, сказал Слава и побрёл в магазин, искать у Люси сочувствия. Старая любовь оказалась сильнее мотоцикла.

В тот же день в Шнягу явилась Маманя. Она сама нашла Люськин склад, вынула из кармана горсть крупной соли, перетёртой с какой-то пахучей травой, и рассыпала под дверью, приговаривая сквозь зубы:

Слово – от гари, от твари, от дурной крови, от чужой воли

на хлеб, на воду, на землю, на воздух:

Прочь поди, лишняя, душная, постылая, тошная,

сгинь!

Стань горького горше,

зябкого зябше,

гадкого гаже!

Отвернись от него,

отвяжись от него,

отступись от него,

остынь!

остынь!

остынь!

Юрочка, заинтересовавшись, по обычной своей привычке, подошёл и встал рядом, но Маманя так зыркнула на него, что между стенами метнулась белая вспышка, раздался треск, и в воздухе запахло скипидаром.