Холод

Екатерина Белецкая

Холод

Посвящается Светлане Прокопчик,

побежденной, но не сдавшейся.

Мы всегда будем помнить тебя,

Свет.

Часть I

Ирреальность

1. Лузер

Сидя в коморке, он лихорадочно рассовывал по карманам свои богатства. В правый карман кофты – засаленный шелковый мешочек с перетянутыми завязками, который достался от мамы. В левый – дыхалку, в которой на донышке плескалось немножко раствора. В верхний карман жилетки – последние очки, потому что за очки было особенно страшно, а очки сейчас могут сгоряча и кокнуть. Ашур такой, запросто у него это. В нижний карман жилетки сунул было по привычке ключ, но, подумав, вытащил, и положил на табуретку. Так, теперь шарф на шею. И как же хорошо, что ботинки без завязок, потому что сейчас он ни за что в жизни бы не справился с завязками. Теперь пальто, которое не застегивалось, и… да, пожалуй, и всё.

Кили встал, последний раз окинул взглядом коморку, и побрел в коридор. Шел он сейчас в сторону большой общей комнаты, из которой доносились голоса, и с каждым шагом шел всё медленнее. Потому что отлично слышал, о чем там говорили.

– Ворует он жратву. Вот как пить дать, всеми святыми клянусь, ворует! Вон какое брюхо нажрал, аж пальто не сходится! Все типа худой, худой, а жрет-то в три горла!..

Это Генка, точно.

Кили был готов поклясться, что именно Генка на самом деле и ворует, но Генка – человек, потому он у Ашура на хорошем счету, и, конечно, в любом споре Ашур понятно за кого выступит.

– Да, брюхо преизрядное, – согласился второй голос. Жирный, густой, маслянистый. Как раз Ашур и есть. – Ну и пошел он куда подальше. Вон, слышишь, за дверью торчит? Иди, иди, сука, разговор к тебе будет! Давай, жопой шевели!

Кили покорно вдвинулся в комнату, и остановился на пороге.

– Чё нарядился-то? – ехидно спросил Генка. – Собрался что ли куда?

– Срок прошел… – промямлил Кили. – Мне бы… карточку…

– Решил нас покинуть-кинуть? – прищурился Ашур. – За всю нашу доброту? А что ж еще на пару лет осесть не хочешь? Или мы слишком плохи для тебя?

Он, конечно, издевался. Он, Ашур, был из чистокровных. И двое его младших гермо тоже были из чистокровных. И их три жены – тоже. Такие семьи у властей на хорошем счету. Им даже прикорм-прислугу выделяют. Того же Генку, например. И Кили. И еще кое-кого. Особенно если учесть, чем эта семья занимается.

А занималась семья тем, что работала выживалами. Если кто задолжал, то долг перекупался, и оставшихся с жилой площади выживали Ашуровы гермо, их жены, и почти десяток детей – сам Ашур, ясное дело, не работал, дома сидел.

Из Кили выживалы не получилось. Слишком он был для этого совестлив, застенчив, и робок. Поэтому его держали при доме – подай, убери, принеси, сходи, отвали. В чистые комнаты, к женам, его, конечно, никто не пускал, еще не хватало. Хотя какие они чистые? Те же вши, те же полы земляные. Ну, может, подметено слегка, и занавески разноцветные. Ну и теплее там. А так – тот же клоповник, как и всё Ашурово жилище.

– Не плохи, нет… – забормотал Кили. – Это я плох… Ашур, я правда еду не тащил! А живот – он у меня болит, не знаю, как это так вышло…

– Когда живот болит, он не растет, – наставительно сообщил Ашур. – Живот растет или от детей, или от жратвы. Ты не баба, детей у тебя нет. Значит, жрешь. Так… давай, двигай отсюда. И поживее. А то у меня гости придут, а ты тут ошиваешься не по закону. Пошел вон!

– Можно карточку мне… – начал Кили, но Ашур его тут же перебил:

– Хера тебе, а не карточку! Вон пошел, сказал! Карточка нам самим пригодится!.. Обойдешься, зажраха! Ворюха! Вали, чтобы духу твоего тут не видел! Гена, а ну дай ему по брюху палкой, авось жратва наша вернется из этой жирности!..

Повторять Ашуру не пришлось – Кили как ветром сдуло из большой комнаты. Он опрометью рванул к двери, слыша за спиной смех Генки; уже на выходе мимо его уха просвистело полено, одно из тех, которым топили плоскую печь, лучшую часть которой занимал, разумеется, Ашур.

– Чего пригибаешься? – Генка уже ржал в голос. – Ишь, забегал, как таракан по плите!.. Вали, вали, сказали! Паааскуда!

Кили дернулся вправо, потом влево – без очков, в полутьме он не сразу нашел дверь – выскочил наружу, и кинулся прочь.

Вот так он и знал, что так получится. Вот так и знал! Конечно, не привыкать ему было к невезеньям и несчастьям, но сейчас Кили понимал, что теперь – точно конец. Пропал. Совсем пропал. Ладно бы просто выгнали, но карточка…

Карточка – это было всё.

Это была месячная норма еды, на которой можно хоть как-то продержаться, пусть и полуголодным. Это была возможность ночевать под крышей, в относительном тепле – после сорока пяти лет незанятым полукровкам разрешалось приходить в приют. Это был шанс разжиться одеждой, старой, драной, но лучше драная, чем вообще никакой. Это была возможность попасть приживалой-прислугой в следующую семью, если такая отыщется. Это была возможность дотянуть до лета, до тепла. Как говорили раньше – дотянешь до тепла, всё и образуется.

Ничего не образуется теперь.

Пропала карточка.

А всё из-за еды. Точно из-за еды, потому что Ашуровы отпрыски постоянно жрать хотят, да и Генка тырит всё, что плохо лежит. Их вообще много, и еды вечно не хватает, а по его карточке они и пять кило крупы получат, и рыбные консервы, и пол литра масла, и желтых шкаликов три штуки… сволочи, вот же сволочи, думал Кили, бредя по улице. Убили ведь меня за три шкалика, мерзавцы. За водку убили.

На улице было холодно, но сейчас утро, и днем – Кили это точно знал – должно немного распогодиться, так что до вечера он нормально дотянет. Вопрос – что ночью делать? Куда податься? Вечером захолодает. А замерз он уже сейчас. Как же хочется согреться, ведь пальто на этом чертовом животе не застегнешь теперь, поэтому под пальто задувает северный ветер, и вытягивает из тощего тела остатки тепла.

С животом вообще получилось странно и скверно. Кили считал, что он сам виноват, и считал небезосновательно. Да, сам виноват, а еще Генка, сученыш, виноват, потому что именно Генка поволок его тогда подбухнуть в какую-ту свою компанию, а он, Кили, дурак, нет бы отказался – взял и пошел. Богатая оказалась компания, напились они там до беспамятства, и если бы только напились! Кто-то предложил подколоться, ну и… и Кили решил попробовать. Никогда за свои без малого пятьдесят лет не пробовал, а тут пробрало. Жизнь кончается, а он и не знает до сих пор, как это.

Это оказалось никак, он ничего не запомнил. А вот живот заболел уже буквально на следующий день. И мало что заболел, так еще и расти начал, как на дрожжах. И кожа скоро стала меняться. Раньше была нормальная, а превратилась в какую-то желтушную, как старая бумага. Даже белки глаз пожелтели слегка – Кили всегда пугался, когда ловил своё отражение в старом зеркале, висящем в простенке в коридоре. Иссохшее желтое лицо, запавшие глаза, превратившиеся в нитку губы – и огромный, непомерный живот, по сравнению с которым тощие ноги выглядят нелепо и комично.

Живот болел. С каждым днем всё сильнее. А еще Кили последний месяц постоянно тошнило. Даже если не ел ничего, всё равно тошнило – тягучей, омерзительной желчью. Какое там воровство еды!.. Уже две недели Кили перебивался с воды на сухарики, которые в свое время припас, никакая другая еда у него просто не шла, выворачивало наизнанку.

Отравили, наверное, думал вечерами Кили, сидя в своей коморке после очередного приступа рвоты. Что-то там было, в этом уколе, и я отравился. Это яд на меня так действует. Это от яда у меня так раздуло живот. Наверное, этот яд как-то подействовал на кишки, и они стали разрастаться.

Про смерть, однако, он не думал – по крайней мере, старался не думать. Он думал о другом: как бы продать кому-то запасной жилет и почти целые перчатки, и добраться до врача втихую от Ашура и его семейства. Врач в районе был ничего, нормальный. Драл, правда, втридорога, но зато помог получить по квоте очки. Те самые, которые Кили нацепил сейчас на нос. Хорошие очки, слабоватые, правда, но в них он хоть что-то видел, а вот без очков была полная беда. По сути, Кили, равно как и его основной отец, и мама, был полуслепым. Один глаз – минус семь с половиной, другой – минус восемь. Семейное, говорила мама. Это у нас семейное. Зато мы в близь видим хорошо. Кто-то видит вдаль, а мы в близь. Очки, которые сейчас носил Кили, были минус шесть. В них он тоже видел плохо, но хотя бы не настолько плохо, как без них. Например, в очках можно было разглядеть указатели, и не забрести в чистый человеческий квартал. Потому что, если туда забредешь, сработает следилка, тут же, откуда ни возьмись, объявится полиция. Словно специально сидит и караулит за углом. А если объявится, то точно – всё. Это будет совсем всё, у них крюки есть, и они не будут разбираться, чей ты, и есть ли у тебя карточка.