Жулик

– Не ссы, не посадят. Время не то. «Химию» дадут или условным отделаешься.

Суд назначили на конец мая. Перед отъездом я подвернул ногу и, расценив это как дурной знак, решил никуда не ехать. Однако домашние, веря в справедливость, предпочли не злить юстицию и, снабдив меня тростью, отправили в аэропорт.

Летал я редко, не задумываясь, боюсь того или нет. Но в этот раз все пошло наперекосяк. Самолет, набрав высоту, забился, как в лихорадке. Натужно гудя двигателями, он тяжело выползал из воздушных ям, что бы через минуту провалиться снова.

Вдруг, лайнер устремился вниз. Рассыпав конфеты, стюардесса чудом устояла на ногах. В салоне ахнули. Корпус затрясло. С полок посыпались вещи.

Передумав падать, машина выровнялась и вышла из пике. Меня вдавило в кресло. С фатальной обреченностью я смотрел на дрожащие крылья. Страх внутри, боль в ноге, нежелание ехать, создавали ощущение неминуемой катастрофы.

Спустя два часа, вынырнув из облаков, Ту низко пролетел над зеленеющими полями и, мягко коснувшись земли, побежал по бетонке.

‒ Наш рейс окончен! – донеслось из динамика. – Добро пожаловать в Краснодар!

Я долетел, но еще не знал: в свое крутое пике я только вошел.

Глава 4

OVERBOARD

Здание суда отличалось от таких же неказистых домов аула ржавыми решетками на мутных окнах. К десяти часам комнатка трещала от народа: адвокаты, менты и просто любопытные. Судилище над москвичами обещало местным неисчерпаемый запас сплетен. Конвой привел Финика и усадил за барьер. Бледный, изможденный, одетый в несуразное с чужого плеча, он за время в тюрьме сильно изменился и не смотрел на меня. По его виду я понял: каждый будет выплывать сам, скорее всего, топя другого.

День погряз в рутине оглашения материалов дела. Судья соответствовал фамилии. Тряся жиденькой бороденкой, Козлицин монотонно читал протоколы и акты экспертиз. Понять его настрой я не мог. Заинтриговав развязкой, он объявил перерыв до завтра.

Утро началось, как и предыдущее. Секретарь, жопастая адыгейка, картавя, крикнула:

– Встать! Суд идет!

Козел выглядел бодреньким. По очереди задавая вопросы, он заявил, что перекладывая вину друг на друга, мы усугубляем и без того незавидное положение – виноваты оба. Это явилось предвестником беды. Слово дали адвокатам. Обе тетки просили суд принять во внимание нашу молодость, положительные характеристики и обещали, что мы еще принесем пользу родине. Обозвав нас дармоедами, прокурор с мнением коллег согласился отчасти. Мы действительно потрудимся на благо общества, но при полной от него изоляции. Гром грянул. Мы промямлили последнее слово, и Козел, объявив перерыв, отправился решать, кому из нас сколько дать.

В прострации, не ожидая подобного, я вышел на улицу. Мимо провели Финика. Спустя пару минут за углом раздались крики и мат. Обратно Пронькина уже тащили. Выломав стенку деревянного сортира, Дима пытался бежать – и снова неудачно. Дежурившие у входа менты подозрительно косились и на меня. Через час, не колеблясь, я поступил бы так же, но тогда, надеясь на чудо, покорился своей участи.

Что посадят, я понял, вернувшись в зал. Адвокат, отводя глаза, смотрела в окно, к конвоирам Финика прибавились еще двое, а когда Козел заблеял:

«Именем Российской…» сомнения исчезли. Волновало, сколько: два, три, больше? Дали три; Диме, чтоб не бегал, четыре. Подошли мусора. Я интуитивно, как на последнюю надежду, посмотрел на адвоката, но Гребенкина, потеряв интерес, уходила прочь.

– Руки за спину!

На запястьях щелкнули наручники и меня вывели в коридор. Произошедшее не укладывалось в голове. Как такое могло случиться и случиться со мной?! Скоро я попаду туда, где за дело и по праву сидят настоящие преступники: воры, насильники и убийцы! А меня за что? И почему сегодня, 23 мая, когда мне исполнилось 22 года?

Ответа я не знал и не знаю до сих пор, однако в тот страшный день я родился заново, прожил непростую жизнь и в результате написал эту книгу.

Меня завели в КПЗ, и я осмотрелся. На возвышении, подложив телогрейку, лежал парень.

‒ Зема! – он привстал. – Курево есть?

‒ Не курю.

‒ Плохо. Два дня не смолил! Осудили? Много?

– Три.

‒ Ништяк! На одной ноге простоишь и не заметишь! – парень оскалился, обнажив железные зубы.

Я удивленно посмотрел на него. Перекидывая четки синими от наколок пальцами, он не шутил.

‒ А тебя за что?

– Да ни за что! – он удивился моей наивности.

Я понял, что спросил не то, и впредь решил не задавать лишних вопросов. Вечером меня увезли.

Миновав двойные ворота, автозак остановился. Решетка щелкнула, мы вышли и оказались внутри каменного мешка. Дверь открылась, и я попал в комнату с кафелем на стенах, как в больнице.

Мужик в халате поверх кителя буркнул:

– Раздевайся!

Когда я остался в одних трусах, он, оттопырив их, спросил:

– Вши, сифилис, гонорея?

– Нет, – собираясь одеться, ответил я.

– Трусы стягивай! – приказал мусор и, видя мое недоумение, добавил: – И присядь десять раз!

Не понимая, зачем, я подчинился, справедливо полагая, что тюремные издевательства начались. В камере потом объяснили: это часть досмотра, исключающая пронос запрещенного в заднице.

Пока я одевался, мент раскурочил мою обувь. Выдернув шнурки, он разломал подметки и вытащил супинаторы. За перегородкой меня усадили на стул, и цирюльник включил машинку. Мотор загудел, и волосы посыпалась. Когда обрили, я поискал зеркало, но мастеру одной прически оно не требовалось. Свое отражение увидел в бане через неделю. Из старого, мутного осколка смотрел кто-то незнакомый, обросший щетиной, с бесконечной тоской в голубых глазах.

Сделав зеками, нас повели по переходам СИЗО. Осознать произошедшее и поверить в его неизбежность я не мог: мозг упрямо не воспринимал реальность. Казалось, еще поворот – и череда железных дверей исчезнет, и я вернусь в привычную суету. Но лязг решеток, отражаясь эхом от стен, затихал под потолком и возвращал к действительности.

Иную реальность я чувствовал при каждом вдохе и долго не мог понять, чем воняет: туалетом, сыростью или всем сразу? Зато через пару лет выражение «запах свободы» приобретет для меня буквальный, осязаемый смысл. Пока же в полной безнадеге я брел мрачным тюремным коридором.

‒ Стоять! Лицом к стене! – привычным движением конвойный вставил в дыру длинный, похожий на отмычку ключ и открыл дверь. Втолкнув меня внутрь, он клацнул замком. Я огляделся. Вокруг никого, один сумрак. Когда глаза привыкли, из полумрака проявились контуры большой комнаты. Высоко в углу, тщетно пытаясь осветить пространство, горела маленькая лампочка. Слабый свет выхватывал из темноты голые металлические нары. С другой стороны, сквозь решетку пробивалась полная луна. Я присел на привинченную скамью. Состояние безысходности овладело мной. Еще утром я и мысли не допускал о возможном аресте. Еще утром я имел свободу выбора, не сомневаясь, что так и будет. Прошел день и все изменилось. То, что считал естественным, стало невозможным, элементарное – трудновыполнимым, а невыносимое – нормой на долгие годы. Я ужаснулся.

Как долго я сидел, сказать трудно. Затем лег, сознание угасло, однако, проснувшись от холода, сразу не мог понять, куда попал. Вокруг стоял тот же полумрак, только вместо луны в окно проникал робкий свет зарождающегося дня. Я потянулся. Измятое железом тело нестерпимо ныло, мозг нехотя ожил и весь кошмар предыдущего дня проявился вновь. От бессилия я застонал. С грохотом открылась дверь.

‒ На выход! Руки за спину! Пошел! – скомандовала молодая девка, почти ровесница, в короткой, не по уставу, юбке и с двумя «соплями» на погонах.

Придерживая спадающие, без ремня, брюки, шлепая разбитыми ботинками, я поковылял вперед. Чувствуя презрительный взгляд конвоирши, я ощутил сильнейший прилив ярости и решил, что назло обстоятельствам все равно выйду отсюда.

Поводив по коридорам, девка остановила.