Последние

в руках защищал родину и свое право на жизнь. Он выжил. Судьба хранила его, многократно уводя в последний момент из-под решающего, последнего удара. Ради чего? Ответа он не знал. Любопытство и надежда разгадать когда-нибудь эту загадку служили Артуру мощным мотиватором. Он жил, чтобы когда-нибудь узнать. Вот только времени для этого оставалось все меньше.

– Завтра, завтра, не сегодня – так лентяи говорят! – донеслось с улицы.

У двери закусочной остановилась компания мужчин. Они, похоже, спорили: зайти пообедать или сначала посетить какой-то музей, какую-то достопримечательность – Sehenswürdigkeit. Что это русские, Артур успел понять еще до того, как один из них сказал эту фразу про лентяев. Сказал чрезвычайно знакомым голосом! Впрочем, Артур даже не сообразил сначала, что эти люди говорят по-русски, а потом быстро подумал, что голос мог показаться знакомым только из-за русской речи, весьма редкой здесь, а еще и под настроение – из-за воспоминаний, нахлынувших внезапно и не к месту. Да, с возрастом он все чаще ловил себя улетающим мыслями в далекое далеко по самым ничтожным поводам. Вот как теперь: сосиски сработали, будто манок, и увели за сине море, дальше тридевятого царства. Но, говорят, это свойственно пожилым: старость догоняет человека, наступая на пятки его давнему прошлому, как бы замыкая круг. Мужчина, сказавший «завтра, завтра, не сегодня», сделал характерное движение плечами, как бы подняв и бросив их, повернулся и пошел вместе с компанией вдоль улицы в сторону скульптуры Виббеля. Его лица было не разглядеть от столика, где сидел Артур, но профиль!.. И этот жест… Это же Рольф! Артур встал с места и как был, в одном костюме, с вилкой в руке, вышел на улицу. Рольф, вернее, человек, которого можно было принять за Рольфа, живо шагал с компанией спутников уже довольно далеко, и казалось, вот-вот затеряется среди прохожих. К счастью, людей в это время дня на улице не так много. Артуру еще удавалось не потерять его из виду. Он думал, будто кричит изо всех сил: «Rolf, halt, Rolf! Halt!» На самом деле зеваки могли обратить внимание на высокого старика, который, простирая вперед руку с зажатой столовой вилкой, довольно быстро шел, устремив взгляд куда-то вдаль, и, задыхаясь, полушепотом произносил еле слышные слова, адресованные непонятно кому. Он настиг компанию русских у скульптуры Виббеля. Оставшись почти без сил, схватил за плечи и развернул к себе человека, напомнившего ему старшего брата, посмотрел тому в лицо, угасающим сознанием понял, что Рольф должен выглядеть сейчас куда старше, лет на двадцать старше, и, в последний раз отчетливо произнеся дорогое имя, рухнул на тротуар. Его верхняя одежда и зонт висели на крюке у столика в кафе, кейс с документами стоял под стулом. Официант не сразу заметил исчезновение посетителя. Поэтому подоспевший на место происшествия полицейский безрезультатно опрашивал свидетелей, пытаясь установить личность пострадавшего.

Яков Бауэр, советский инженер-изобретатель, невольно послуживший причиной переполоха, совершенно растерянный и расстроенный стоял посреди улицы. Старика было жаль, конечно, однако жалость вытесняло нарастающее чувство досады. Он понимал, что придется не только давать показания местным властям, но еще как-то объясняться с руководителем группы и, что особенно неприятно, с сопровождающим группу товарищем Нефедовым, штатским с военной выправкой. Этот «штатский» уже дал понять, что дело дрянь, ядовито поинтересовавшись: – Так ваше настоящее имя – Рольф? А потом стало совсем уж плохо. Полицейский, пытаясь до прибытия медицинской помощи установить личность упавшего, обыскал его карманы и нашел почтовый конверт, завернутый в вощеную бумагу. Никаких других документов не оказалось. Конверт, сильно потрепанный, потертый на сгибах, был надписан по-немецки и по-русски. Обратный адрес странным образом совпадал с давним, довоенным ленинградским адресом семьи Бауэров на Невском проспекте, куда они переехали из пригородной немецкой колонии году, кажется, в 1928-м. Нет, в 1936 году они переехали! Боже, какое это имеет значение? У Якова кровь прилила к сердцу, и оно, бешено заколотившись, вдруг будто остановилось. Он не понял еще, он лишь почувствовал то, что словами выразить, казалось, невозможно и чего не может быть. Совершенно не может быть. А «штатский» уже не деликатничал, не заглядывал через плечо полицейского, он уверенно тянул руки к конверту, и полицейский, загипнотизированный напористостью гражданина, делился с ним находкой. Письмо оказалось малосодержательным. Довольно длинное, на двух страницах, оно практически полностью было вымарано цензурой. Осталось нетронутым только обращение «Дорогой крестный», что-то в середине про велосипед и последнее предложение: «…Рольфа больше нет с нами (вымарано) тетя Маня умерла в июне, похоронена на Волковском. (Вымарано.) Не пиши нам, от твоих писем могут быть еще большие неприятности и еще большее горе для оставшихся. Яков Бауэр. 23 июля 1938 года, Ленинград». – Яков Николаевич, – обратился «штатский» к Бауэру. – Вы когда-нибудь проживали в Ленинграде на Невском, в доме номер восемьдесят два? Яков молча опустился рядом со стариком, взял его за руку. Артур открыл глаза. Его продолговатое лицо скривилось в подобии улыбки. Он выразительно покачал головой и, захрипев, стиснул предложенную ему ладонь. Возможно, это был не осознанный жест, а конвульсии, но Якову показалось иное. Его будто бы ослепил свет из прошлого, давнего, довоенного, помещенного в запретный чуланчик памяти. Рольф и тетя Маня будто бы встали рядом и тут же растворились, но этого было достаточно, чтобы развеять сомнения. Приехала скорая. Принесли вещи Артура из кафе. Яков молчал. Он заговорил только раз, когда спросили, будет ли кто-нибудь из близких сопровождать пациента:

– Er ist mein Bruder.

– Но вы утверждали, что не имеете родственников за рубежом! – шипел «штатский», пытаясь увязаться следом за Яковом, уже севшим в машину скорой помощи. – Вы говорили, что не говорите понемецки!

«Штатского» оттеснили. Взяв такси, он примчался в приемный покой, отыскал Бауэра там. Надеялся устроить очную ставку? Поздно. Все поздно. Через два часа Артур Генрихович Эргард скончался, не приходя в сознание, от обширного кровоизлияния в мозг. В последние минуты он мог бы считать себя по-настоящему счастливым: рядом находился родной человек, чудом залетевший в эти края осколок большой семьи, свидетель разрушенного уклада, носитель попранных ценностей. Артур даже мечтать себе не позволял о таком счастье. А вот и выпало же!

С той самой минуты, как товарищ Нефедов вывел Якова Николаевича из больницы, его опекали плотно. Более плотно, чем прежде, и совершенно теперь не таясь. Желание Якова присутствовать на похоронах или хотя бы дождаться приезда вдовы кузена, умершего у него на руках, Нефедов счел противоестественным и расценил, кажется, как намерение совершить побег. Напряжение, возникшее в отношениях с товарищем Нефедовым, почему-то распространилось на всю группу советских специалистов. В отеле Якова переселили в другой номер, ночью кто-то дежурил у дверей, а на завтраке он сидел за столиком в полном одиночестве. Ему не позволили самостоятельно взять еду. Специальный человек, не спрашивая, принес все положенное. Яков Николаевич старался казаться лояльным, поэтому съел все. Он и так бы съел, поскольку в силу жизненных обстоятельств никогда не страдал отсутствием аппетита, но обстоятельства понуждали его к демонстративности. Жевал и глотал по обязанности, не различая вкуса.

Не понимая, чтó теперь делать – можно уже встать и выйти или надо ждать разрешения, он посидел над пустой тарелкой. Никто, кроме нового штатского, на него не смотрел, причем те нарочно не смотрели, а этот нарочно не сводил глаз, и оттого пауза казалась затянутой. Яков Николаевич испытывал потребность что-то сделать. В завершение завтрака он стряхнул крошки со стола в ладонь, поколебался: куда их – высыпать в рот или выбросить? Выбросил на тарелку, отерев ладонь о ладонь, затем показал чистые ладони тому, кто наблюдал за тем, как он ел. Смешливый от природы, Яков Бауэр вторым своим «я» хохотал до колик над первым «я», которое почти рыдало от ужаса перед последствиями вчерашнего происшествия.