Магнолии были свежи

— Мадаленна!

— Что вам еще нужно? — с отчаянием выкрикнула она, и Гилберт на ее глазах точным попаданием выкинул заявление в мусорный ящик; она ахнула от подобной наглости. — Что вы наделали?

— Вы неправильно написали мое имя. — простодушно сказал он, и она чуть не затопала ногами от злости. — Нужно переписать. Если вы, конечно, хотите.

— Хочу, очень хочу. Вы не поверите, сэр, но моей главной мечтой стало желание отчислиться.

Эйдин ничего не сказал, только молча распахнул перед ней дверь кабинета, и Мадаленна прошла внутрь, чуть не хлопнув этой же дверью со всей силы. Гилберт едва успел задержать ее рукой, прежде чем раздался оглушительный хлопок. Он снова ничего не сказал, усмехнулся и сел за стул. Так нельзя было выходить из себя, наверняка он воспринимал это все, как увлекательный спектакль, и нельзя было давать повода смеяться над собой.

— Можно бумагу? — она снова подкрутила стул и сцепила руки вместе.

— Пожалуйста. — Гилберт с излишней вежливостью положил перед ней чистый лист. — Ручку?

— Благодарю, у меня есть своя. Будьте добры, продиктуйте свое имя по буквам, иначе я могу снова ошибиться.

— Пожалуйста. — Эйдин оказался рядом с ней, и Мадаленна вспомнила, как хорошо ей было в спасительных объятиях; воспоминание было неуместным. — Но мне казалось, что в письмах вы всегда его писали правильно.

Сначала она покраснела, а потом побелела. Значит, теперь он желал говорить с ней о письмах. Теперь, после долгих недель, когда он делал вид, что ее не существует, теперь профессор Эйдин Гилберт желал говорить с ней о письмах! А когда она, сгорая от сожаления, от стыда, пыталась объяснить все ему, вот тогда он слушать ее не желал. Теперь его слушать и разговаривать с ним не желала она. Мадаленна Стоунбрук не знала такого человека, как Эйдин Гилберт и знать не хотела, никогда!

— Прошу прощения, сэр, но как это относится к моему заявлению?

— Просто вспомнилось.

— Могу я попросить вас, сэр, оставить праздные воспоминания не для стен университета?

— Пожалуйста, не смею вас беспокоить. — Эйдин встал и подошел к окну, и она услышала, как он тихо сказал. — Раньше я не замечал за вами подобной жестокости.

— Не вам говорить о жестокости, сэр.

Гилберт быстро повернулся к ней, но Мадаленна не отрывалась от заявления. Она так настойчиво царапала ручкой лист, что стержень почти что продирал бумагу насквозь. Ей надо было только побыстрее все написать и уйти; поскорее, пока все, о чем она молчала, не сказалось само по себе. Тикали старинные часы с боем, капала вода из горшка на подоконник, и тишина — не добрая, не мягкая; все было натянувшимся нервом, и Мадаленна была продолжением этой комнаты, такая же неспокойная, готовая сорваться в любую минуту. Хоть он что-нибудь сказал и перестал молча смотреть на нее! Гилберт вдруг с грохотом отодвинул стул и снова сел напротив нее. Мадаленна чувствовала на себе изучающий взгляд, но не спокойный, не равнодушный, теперь он отдаленно напоминал прошлый, и она внезапно почувствовала злое торжество — пусть и он хотя бы на минуту почувствует себя на ее месте. Но молчать было сложно, невыносимо; хотелось как-то уколоть, ужалить, чтобы это холодное выражение ушло насовсем, чтобы он никогда не смел так на нее смотреть.

— Вы же получили мое письмо, сэр? — вскользь бросила она, и Эйдин сжал шариковую ручку.

— Получил.

— Прочитали?

— Прочитал, прочитал, поверьте, с большим удовольствием, — его голос оставался неизменно сдержанным, и это еще сильнее подстегнуло Мадаленну.

— Разумеется, вместе со своей очаровательной женой. Прочитали и поверили всему, что я написала.

А вот этого говорить было нельзя, нельзя было выдавать себя и свои чувства. Оставалось надеяться, что Эйдин не заметил ее оговорки, однако, мельком посмотрев на него, Мадаленна откашлялась и снова повернула к себе заявление. Она совершила ошибку, и он не оставил этого без внимания. Эйдин неотрывно наблюдал за тем, как она дописывает заявление, ставит число и время, но когда она пододвинула листок к нему, он не взял его, а снова поглядел на нее. Гилберт молчал, и Мадаленна ждала. Она чувствовала, что должен был начаться разговор, которого могло не быть, если она не упомянула ужасное письмо. Но за все приходилось платить, в том числе, и за удовольствие уколоть его. Гилберт быстро проглядел заявление и чему-то усмехнулся.

— Если вы это написали, значит, желали это написать.

— Разумеется, сэр.

— Смогли так легко и лаконично изложить все свои мысли. — он откинулся на спинку стула и взял заявление. — Значит, письмо много передуманное, написанное уверенной рукой.

— Конечно, сэр. — Мадаленна чувствовала, как гнев начал медленно заполнять собой все. — И заметьте, письмо, а не звонок по телефону, зачем эта небрежность?

— Разумеется, — его холодность было невозможно пробить. — Учитывая, что на звонки вы предпочитаете не отвечать совсем. И, между прочим, у меня нет привычки читать личную переписку при посторонних и посторонним.

Воспоминание о том вечере возникло так ясно, будто она снова оказалась на бульваре Торрингтон. Линда должна была аплодировать тому, как тонко Мадаленна отталкивала его, а потом била все вокруг, потому что понимала, чем все это закончится. Она почувствовала, как внутри больно кольнуло у груди — к этому ощущению можно было уже привыкнуть. «Я скучаю по тебе.» Ничего не поменялось, Мадаленна все так же тосковала по нему. Но она была не одна в кабинете и давать волю эмоциям было нельзя, это потом можно будет погоревать об утраченном. Она тряхнула головой, отгоняя пристальный взгляд и равнодушно посмотрела на подставку для ручек.

— Зачем так говорить о собственной жене, сэр? Полагаю, она сильно вас любит. Кстати говоря, поздравляю вас, кто же знал, что моя безобидная корреспонденция поможет вам восстановить отношения.

— О чем вы? — Гилберт нахмурился и отложил заявление.

— Я видела вас недавно в кофейне, вы смотрелись друг с другом замечательно.

Эйдин помолчал, а потом смутно улыбнулся. Мадаленна почувствовала подступавшую дурноту; если он сейчас объявит о том, что они снова счастливы, она упадет, непременно упадет на пол. Однако улыбка пропала, и Гилберт что-то подчеркнул на листе.

— Мы подписывали бумаги о разводе.

— Не смею вмешиваться в вашу личную жизнь. — быстро ответила Мадаленна; нельзя было задумываться над этим. — Я могу идти?

Он молчал и все смотрел на заявление. Теперь она ни в чем не могла ошибиться, теперь ее могли отпустить домой, и эта пытка должна была закончиться. Однако Эйдин напряженно глядел на лист и ничего не говорил. Быть не могло такого, чтобы Гилберт не желал ее отчисления, он ведь так спокойно говорил о том, что она собирается сажать цветы.

— Ой, как нехорошо. — наконец выговорил он.

— Что случилось?

— Ошибка.

— Снова? — Мадаленна не пыталась скрывать раздражения. — Неужели я опять ошиблась в написании вашего имени?

— Нет, в написании причины, фраза получилась слишком смазанной.

— Снова переписывать все заново?

— Зачем? Просто зачеркните и напишите на другой строчке. А потом напишите заявление на имя декана, что уж тут тянуть.

Видимо, он все-таки мечтал, чтобы она ушла. Пожалуйста, Мадаленна могла доставить ему такое удовольствие. Она с грохотом повернула стул и так резко вытянула листок из общей кучи, что та чуть не поехала. Гилберт успел подхватить стопку бумаг; когда его рука накрыла ее, Мадаленна дернулась и отодвинулась на другой край стола. Усмешка с его лица пропала, но она только буркнула себе что-то под нос и сказала не задумываясь.

— Пожалуйста, не разносите кабинет.

— Прошу прощения, сэр, это я от нетерпения.

— Так хотите быть агрономом и сажать цветы? — он снова улыбался, но весь ее яд пропал, когда она вспомнила о мистере Смитоне.

— Для меня это многое значит, — глухо ответила она и уткнулась в листок.

— Да, я знаю.

Голос его прозвучал так знакомо, так мягко, что внутри шевельнулось что-то отдаленно похожее на надежду, но Мадаленна снова строго прикрикнула на себя. Ничего не было, ничего быть не могло, это обычный жест вежливости. Она знала, что за ней наблюдают и старалась поверить в то, что ей хотелось скрыться от этого взгляда, но это была неправда. Было приятно — чувствовать снова на себе знакомый взгляд, так не напоминавший прошлый холодный. Но тот был, и Гилберт позволял себе так на нее смотреть, и это стоило запомнить. Он обиделся на нее, потому что она отослала ему это письмо. Гилберт обиделся, потому что она сказала ему: «Я не люблю вас.» Гилберт обиделся, потому что ему было не все равно?.. Впервые за все это время Мадаленна вдруг подумала об этом и поглядела на него. И тут же сразу взглянула на заявление. Он должен был догадаться, что ей эти строчки не принадлежали, он должен был подумать что угодно, но не это.