Драконов не кормить

Балита не хотела прожить вечность, Балита хотела уйти в неё прямо сейчас, прямо сегодня, в первый день сезона восточного ветра.

И только когда она наконец смогла продраться через все препоны, истощить свою магию до капли, утратила вместе с нею драконью ипостась, израсходовала свою жизненную силу, не могла больше говорить и двигаться, когда ничего не осталось, кроме сырой камеры с соломенным тюфяком и сквозь зубы ругающихся эльфов – Балита испугалась.

Испугалась одиночества.

Эфирный дракон не должен умирать один.

Это закон, по-другому не бывает, и даже эльфы Донкернаса не сумели убедить Моран, что эфирный дракон может уйти в вечность без сопровождения своего рода. Это было невозможно, потому что невозможно, и эфирному семейству стало позволено приходить в лаборатории и камеры южного крыла, чтобы проводить своих драконов.

Балите стоило большого труда оставаться в сознании, она плохо слышала звуки, а свет расплывался перед её глазами, драконица совсем не была уверена, что эльфы позвали Моран и других, – случалось так, что эльфы «не успевали» оповестить эфирное семейство, что при смерти оказался один из слишком вредных или буйных драконов, или «не успевали» сделать это, когда в лабораториях проводились масштабные эксперименты, и посторонних драконов нельзя было просто провести по коридору.

Сейчас вроде бы у эльфов не было причин обрекать себя на многомесячные стенания Моран и вредничающих эфирных драконов, к ним должны были послать сподручника, но… Балите казалось, что она уже бесконечно долгое время лежит на соломенном тюфяке, борясь за каждый вдох и заставляя себя держать глаза открытыми.

Странное дело – она так стремилась умереть, а теперь оттягивает этот миг.

Она лежала и смотрела на дверь камеры, дверь расплывалась перед глазами, схлопывалась в щель, через которую не протиснуться дракону, подёргивалась рябью, словно под водой.

Когда в камеру начали заходить драконы, Балита их тоже в первый момент приняла за рябь. Но, проморгавшись, узнала и попыталась улыбнуться: вот Моран, вот Ятуа, Коголь, Эрдан… Они набились в камеру и смотрели на неё, не подходя ближе и не решаясь ничего сказать, а Балита хотела их поторопить, потому что очень трудно было дышать, но не могла ничего сказать и даже пошевелить рукой. Только моргнула несколько раз, чтобы взор прояснился и она смогла чётче увидеть родные лица.

Растолкав всех, к ней двинулся кто-то незнакомый – так Балите показалось сначала. Да, кто-то незнакомый, золотоволосый, очень уверенный и сердитый. Он шикнул на Куа, и тот отпрыгнул, он едва ли не отшвырнул Коголя, который схватил его сзади за плечо, цыкнул на Ятуа, которая принялась что-то вещать тоном Хшссторги, и когда Моран начала говорить насчёт «Балита, ну что за говно из жопы, я же тебя просила» – он обернулся к Моран, просто обернулся, но это движение было похоже на щелчок плети, и старейшая драконица умолкла.

Только когда он сел рядом с ней, когда погладил её по волосам тёплой и надёжной рукой, когда устроился так, чтобы её голова оказалась у него на коленях, Балита узнала Илидора.

Он был совсем не таким, как несколько месяцев назад, в тот день, когда бросился к ней через всю Айялу сверкающей молнией. Но и тогда он был не таким, как прежде. Что-то происходило с золотым драконом.

Балита вспомнила их последнюю встречу, и стыд обжёг ей щёки. Он тогда хотел помочь ей, он хотел спасти её от неё, а она… Она сказала, что ненавидит его, и убежала. Когда зимой он был в лабораториях, она ни разу не посмотрела на него, хотя он много раз проходил мимо её камеры или мимо зала Ораша Орлая, когда Балита была там. Он всё время пытался заговорить с ней, поддержать её и загладить вину, которой не было.

Тогда, в Айяле, он просто пытался спасти её от её же дурости, но Балита не позволила. Если бы она прислушалась к его словам, то, быть может, отделалась бы месяцем в машинной. Или всё равно попала в лаборатории, но вышла из них к весне или через год.

Вместо этого она умирает – какой в этом смысл? Какой смысл умирать в знак протеста, если можно было выжить и сделать нечто большее? Может быть, она смогла бы просто перестать бояться вместо того, чтобы позволить своему страху вырасти до неба и сожрать себя?

Ведь именно от этого пытался уберечь её Илидор.

Она хотела сказать ему что-то, она хотела сказать ему очень много, но он улыбнулся, снова погладил её по волосам, и Балита поняла, что можно ничего не говорить: он всё понимает. Она очень обрадовалась, что Илидор сам всё понимает, потому что она уже несколько дней не могла говорить.

Её силы закончились. Вся Балита закончилась, и взять новую было неоткуда.

Ей было так обидно и горько, и грустно, и досадно – она сглупила и разменяла вечность на протест, который ни к чему не привёл, на страх, который теперь не исчезнет до самого конца, она подвела своих сородичей, она…

Илидор запел. Это была песня на языке, которого Балита не знала, но как-то умудрялась понимать каждое слово, и для этого ей даже не нужно было напрягать своё истерзанное сознание. Ей трудно было держать глаза открытыми, но легко было понять каждое слово, которое вплеталось в пение Илидора, потому что эти слова отзывались у неё внутри, в её крови, в затихающем биении сердца. Его голос, сильный и мягкий, ложился пуховой периной на всё, что болело и горело внутри у Балиты. Его голос обнимал, обволакивал, давал силы – слишком мало, чтобы жить дальше, но достаточно, чтобы суметь ещё раз сделать вдох и дослушать песню.

Илидор пел о покое и умиротворении. О вечности, в которую уходит каждый смертный, а ведь драконы тоже смертны. Его пение поднимало Балиту мягкими ладонями и качало на волнах.

– Твой голос исцеляет, – тихо сказала драконица, хотя уже много дней у неё не было сил на слова.

Она сказала это очень тихо, но знала, что Илидор её услышал.

И знала, что он больше не сердится на неё.

Другие драконы молчали, они не смели издать ни звука, они не смели даже дышать слишком громко, пока голос золотого дракона провожал эфирную драконицу в вечность.

* * *

Дверь камеры Арромееварда глухо бумкнула, крякнула и открылась рывком.

Старейший немало удивился: время ужина уже прошло, а открывающаяся без причины дверь камеры не могла означать ничего хорошего, поэтому Арромеевард пригнул голову к игральной доске и зарычал.

Дверь исторгла золотого дракона.

Патриарх удивился и вместе с тем испытал облегчение пополам с раздражением: золотой дракон не опасен, хотя Арромеевард не любил золотого дракона.

Впрочем, Арромеевард никого не любил.

– Какой кочерги ты тут делаешь? – сварливо спросил он и тут же выставил перед собой переднюю лапу, ладонью к Илидору. – Нет. Не говори. Мне плевать. Убирайся в гномью задницу.

Золотой дракон в несколько размашистых шагов подошёл к нему, обжёг бешено сверкающими глазами.

– Как понять свой долг? – отрывисто спросил он. – Если ты можешь спасти себя и больше никого – что ты должен делать: спасать себя? разделить долю неспасённых? искать третий путь, даже если чего нет? или идти собственной дорогой? Но как понять, которая твоя?

Патриарх от неожиданности клацнул зубами и опустил лапу. Золотой дракон, пылая глазами, смотрел на него, чуть подавшись вперёд, сжимая кулаки. Золотой дракон был идиотом, задавая подобные вопросы при стражих эльфах.

Тут Арромеевард понял, что стражие эльфы не торчат в дверях, а дверь прикрыта.

Как Илидор это сделал? Как он умудрился просто прийти сюда безо всякой причины и убедить стражих не подслушивать под дверью? Они, быть может, и не рвались слушать драконьи разговоры, но есть правила, которые…

Смысл вопроса понемногу доходил до Арромееварда и раскрывал перед ним бездну других возможных смыслов.

Идиотский золотой дракон. Нашёл кому задать свой идиотский вопрос: Арромееварду, который две сотни лет провёл в этой сраной камере, скованный цепями.

– Ты какого ёрпыля ко мне пришёл? – процедил старейший. – У тебя что, нету Моран? Или ты её уже насмерть уморил своей дуростью?