Патологическая анатомия (ЛП)

- Забавно все это было, - говорил капрал. - Однажды ночью, когда густо висел туман, мы потеряли пулеметчика роты "С" и двух его товарищей, понимаете? Мы поднимаемся к укреплениям, к оружейной яме, там пулемет Льюиса, все коробки с боеприпасами на месте, как положено... но людей нет. Все пятеро пропали. Как вам такое? Их забрали немецкие саперы, но оставили оружие и боеприпасы, так, что ли?

- Даже тела не нашли? - спросил Крил.

- Да, приятель. Должно быть, они увезли тела, хотя, черт возьми, какой смысл забирать трупы, а не оружие, а? - oн покачал головой. - Там не было ничего, кроме забавных отпечатков на земле.

Крил почувствовал, как у него в жилах застыла кровь.

- Забавныx?

- А то. Это были голые отпечатки. Знаешь, как будто кто-то топтался там без сапог.

Крил знал, что в этом был смысл; если бы история капрала была просто шуткой, люди начали бы высмеивать ее. Но они не высмеяли капрала. Они просто сидели в полумраке, молча курили, а их глаза блестели в темноте.

- Это были... маленькие следы?

Капрал покачал головой.

- Мужские следы, а не детские. И самое забавное, что они были полны червей... извивающихся червей.

Крил сглотнул.

- Червей, говоришь?

- А то. Личинок. Уйма личинок.

Крил не перебивал, пока рассказы ходили по кругу, и каждый из них – от личинок в следах и крадущихся существ, похожих на детей, которые уносили мертвых, до гунна, которого нашпиговали снайперскими патронами 303 калибра и он продолжал идти – только подтвердил то, чего он боялся; там происходило что-то абсолютно невероятное и ужасающее.

Позже он вышел в окопы. Ночь была тихой, если не считать дождя, который шел в течение нескольких часов. То, что он оставил после себя, было тошнотворным запахом, больше чем запах крови, грязи и сырости... это была отвратительная вонь гнили, дубленых шкур и темной канализации, отстойников, братских могил и забитых цистерн. Он изо всех сил сдерживался, чтобы его не вырвало, и было ли это из-за зловония войны или от того, что в его собственной голове пахло чем-то гораздо более ужасным, бесконечно более отвратительным и бесконечно более опасным для его рассудка?

Он отошел от землянки и прислонился к стене траншеи, стоя по колено в грязи, курил сигарету за сигаретой, слушал, как вокруг него ползают крысы, и гадал, Боже милостивый, просто пытался разгадать эту тайну. Что-то происходило на свалках тел, в затонувших могилах и на зеленых вонючих полях падали. Как ему отследить источник всего этого, а если и ему это удастся, что, черт возьми, он тогда будет делать?

Полковник, я знаю, что я вам не нравлюсь, потому что я журналист, но просто дайте мне минутку, хорошо? По Ничейнoй земле ходят мертвецы, и с этим нужно что-то делать.

Крил чуть не засмеялся.

Нет, ничего хорошего из этого не выйдет.

Солдаты что-то подозревали и намекали на худшие из возможных событий. В глубине души они знали, что что-то не так, помимо обычных бедствий войны, есть что-то еще. Может быть, они и не скажут это вслух, но они знали. Во всяком случае, некоторые из них. Но офицеры? Нет, никогда, никогда за миллион лет они не признают это. Стариков в Сэндхерсте[7] не учили бороться с живыми мертвецами, в отличие от крикета.

Крил спотыкался в грязи, пробираясь через систему траншей, его глаза остекленели, кожа была влажной от дождя, сердце билось в низком и отдаленном ритме, замирая под покровом суровых воспоминаний, погружаясь все глубже в себя, ища прохладную, гладкую темноту, которая была его и только его.

13. Боевая Усталость

Иногда он просыпался по ночам, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, и как только потение и судороги заканчивались, он задавался вопросом, что могло его так душить, но в душе он знал: война. Спустя какое-то время, проведенное в окопах, начинало казаться, что времена, когда твой организм насыщался сладким чистым воздухом, давно прошли, и теперь твоим легким остается питаться трупным газом, болотным туманом и дымом обгоревших тел.

Проснувшись и зная, что уже не уснет, он пробирался к пожарной траншее и слушал, как солдаты шепчутся между собой, делясь своими страхами, что умрут и никогда больше не увидят родные дома. Он слушал их голоса до тех пор, пока они не превращались в убаюкивающее тихое бормотание, как древние часы, тикающие в вечности, и довольно скоро эти голоса превращались в дождь и журчащую воду, комья земли, мягко ударявшиеся о крышки гробов – звук проходящего времени. С приближением рассвета начинали раздаваться тихие голоса, грохот снаряжения, хлопанье намокшего под дождем пончо, шуршание грязи. Время от времени что-то вроде смеха или рыданий, а затем глубокая тишина, уходящая в пустоту. Ветер пел последнюю скорбную песню среди зубчатых стен и забрызганных глиной земляных работ. Крысы выскакивали из-за мешков с песком. Иногда завывала одинокая собака.

В дни, последовавшие за битвой при Лоосе, Крил начал задаваться вопросом – и не в первый раз – о состоянии своего разума и, более того, о состоянии всех разумов в той войне. Он начинал думать о каком-то заразном, коллективном безумии, распространяющемся подобно микробу, и он не мог вспомнить, когда в последний раз разговаривал с кем-то, кто был хотя бы немного нормальным.

Солдаты беспокоили его.

Их юность обратилась в пепел, они размышляли о своей смерти, как старики, надеясь только на то, что от них останется хоть что-нибудь, что можно будет похоронить. Безжалостные, упорные бои, лишения, бесчеловечность и страдания в окопах превращали их разум в похлебку болезненного слабоумия и пандемической меланхолии. Доброе белое мясо разума было пережевано, и от него осталось только что-то прогорклое, ищущее землю и тихое погребение. Так многие из них достигли той стадии, когда они были убеждены, что единственный способ стать хорошим солдатом – это умереть в бою. И это был не какой-то ошибочный героизм, а своего рода фатализм, который каждый прожитый день только продлевал агонию, и чем скорее она закончится, тем скорее они выберутся из грязи и грязи окопов, и даже смерть была лучше, чем жить как крыса в норе.

Они смотрели на Крила с широко раскрытыми белыми глазами и грязными лицами так, словно он был каким-то экзотическим видом, сумасшедшим существом, которому место в клетке, и постоянно спрашивали: Что, черт возьми, ты здесь делаешь? Ты мог бы быть сейчас дома.

Крил отвечал им, что у него нет дома и тихая квартира в Канзас-Сити не в счет, потому что это его угнетало. Он ненавидел быть на фронте и ненавидел находиться вдали от него. Они понимали это.

- Ни жены, ни детей, приятель?

- Нет. Один развод. Не смог удержать семью, прыгая по всему миру в поисках той истории, которую я, кажется, никогда не найду.

- Сколько войн ты повидал?

- Тринадцать, - говорил он им.

Они никак не комментировали это число, как будто боялись, что оно проклянет их своим невезением. Они просто продолжали спрашивать его, почему он пошел на войну, и он говорил им правду:

- Я кое-что ищу.

Они спрашивали, что именно, а он не отвечал.

Что на самом деле он мог сказать?

Что Фландрия представлялась как огромный ядовитый цветок, и все они были пойманы в ловушку его лепестков, мучительно ожидая, когда он закроется, пойманы в неизбежную ядовитую тьму, ожидая медленного зова вечной ночи? Даже он с несколько угрюмыми и мрачными мыслями, которые были своего рода психологической/метафорической ловушкой, результатом перенапряженного разума и перегруженного воображения.

Но именно так он это и видел.

Здесь, в этом месте, жила Смерть. Злокачественная, истощающая, голодная смерть, и это была сила, намного превосходящая все такое простое, как несчастья войны. Онa былa живой, стихийной, бесплотной и разумной... И он чувствовал это с тех пор, как попал во Фландрию.

Как будто онa ждалa меня, - часто думал он в густых ночных тенях. - Я преследовал еe в битве за битвой, и теперь онa больше не убегает от меня, онa больше не прячется, а просто ждет в темноте, как увитый плющом кладбищенский ангел, раскинув руки, чтобы обнять меня и увести за пределы бледности в мир шелестящих теней и небытия.