Страница 4 из 32
VI
Позволю себе повторить: со стороны принца. А со стороны Альфонсины?
Она, конечно, узнала – выведала у принца его секрет, как в пансионе благородных девиц, где Альфонсина одно время воспитывалась (по вздорной прихоти честолюбивых родителей), оные девицы выведывают у подруг их секреты: «Скажи хотя бы, на какую букву», «Назови хоть две первые буквы» и так до полного овладения чужим секретом. Вот и Альфонсина действовала тем же способом. Заметив, что Сальвадор вернулся от меня в душевном смятении, коего не могла скрыть даже притворная улыбка, она стала к нему исподволь подкрадываться, ластиться, приставать с одним и тем же вопросом: «Ну что тебе сказал этот противный библиотекарь?» – и наконец вырвала секрет, как отрывают пуговицу вместе с куском материи.
Откровениям принца о заговоре против его матери и насильственной смерти Данаи Альфонсина внимала как завороженная. Выслушав все до конца, она, потрясенная так же, как и он, бросилась мужу на грудь, прижалась к нему своей прелестной головкой и надолго затихла, не способная произнести ни слова. Сальвадор был благодарен ей за такое сочувствие, умилен и растроган, но он не подозревал, что одним сочувствием Альфонсина не ограничится, что у нее возникнет план, как повернуть случившееся к собственной выгоде. В чем же заключалась эта выгода, стало ясно не сразу, а постепенно – по мере того, как новоиспеченная принцесса осваивалась, училась всем распоряжаться и командовать во дворце.
По существующему обычаю придворному художнику был заказан ее портрет, который сначала повесили в картинной галерее, а затем – после всех эксцентричных выходок Альфонсины – благополучно сбагрили в мою библиотеку, чтобы я засунул его подальше. Этот портрет я часто достаю, сдуваю с него пыль, разглядываю и даже внимательнейшим образом изучаю, стараясь распознать в нем затаенные черты характера новоиспеченной амазонки, хозяйки Южных апартаментов дворца, отведенных для жизни молодой четы.
Почему портрет, а не оригинал? Альфонсина столь непоседлива и вертлява, выражения лица ее так часто меняются, что нет решительно никакой возможности его вживую как следует разглядеть, а уж тем более постигнуть скрытые за внешностью черты характера. Поэтому приходится довольствоваться портретом, хоть и официальным, принадлежащим кисти придворного живописца, но все же создающим некий образ.
Прежде всего бросается в глаза, что живописец умерил смуглоту кожи своей модели, затушевал проступающие в ее лице черты африканки и изрядно облагородил его. Не знаю, было ли на то прямое указание королевы или он угадал невысказанное пожелание Ядвиги, но факт остается фактом: на портрете Альфонсина выглядит породистой европейкой, чей смуглый загар – дань палящему солнцу наших песчаных пляжей. Она не красавица, но, несомненно, хорошенькая (этого не отнимешь) – хорошенькая с неким пикантным оттенком, на что и клюнул влюбчивый принц. На голове у нее шляпка с вуалью, глаза затенены и от этого кажутся глубоко посаженными, к тому же расположенными близко к переносью. Нос великоват, книзу расширен, как утиный клювик, губы немного вытянуты. Это придает всей нижней части лица нечто утиное, позволяющее заметить, что и глаза по-утиному маловаты и круглы, похожи на бусинки.
Однако это ее не портит – главным образом потому, что в ее лице сохранилось нечто детское – от тех времен, когда Альфонсина, ненавидевшая кукол, выкручивавшая им руки и вспарывавшая живот (такой же ненавистной куклой станет для нее монархия), предпочитала играть с разными машинками. Этих машинок у нее было великое множество: легковые, гоночные, грузовики, автопогрузчики, всякие подъемные устройства и даже экскаваторы. Их она усердно заводила с характерным звуком джи-джи, издаваемым языком, касавшимся неба и передних зубов. Отсюда ее детское прозвище: Малютка Джи-джи, которым ее любовно поддразнивала негритянка мать, больная водянкой толстуха, и заезжий коммивояжер, сухопарый, с посеребренным сверху ершиком волос бельгиец отец.
Однако оно настолько ей шло, это детское прозвище, что сохранилось на всю жизнь, и во дворце ее звали не иначе как Малютка Джи-джи. Правда, этим дело не ограничивалось, и ядовитые языки, каких немало среди придворных, стали звать ее Линкор Джи-джи, Торпедный катер Джи-джи или Миноносец Джи-джи, лишь только обнаружились ее воинственные наклонности. В их число входили: взрывной темперамент, привычка ниспровергать авторитеты, разрушать сложившиеся устои и обычаи, которые в конце концов обернулись недвусмысленным намерением заложить мину под фундамент династии или выпустить торпеду по королевскому престижу и репутации.
Но не сразу, не сразу… Поначалу Альфонсина осматривалась, изучала обстановку. Как покупатель старинного дома отдирает внешнюю обшивку стен, чтобы убедиться, что под ней здоровый, не подгнивший, не тронутый червячком строевой лес, так и Альфонсина стремилась выведать подноготную всех отношений во дворце. Ей важно было знать, кто чего стоит, кого на чем поймали, за кем какие числятся долги. При этом она охотно принимала все те милости, которые сыпались на нее как на молодую госпожу. Ей льстил и титул герцогини, и право сидеть рядом с королевой, и выделенный ей целый штат вышколенной прислуги.
Впрочем, вышколенной, но не настолько, чтобы нельзя было заставить ее по десять раз начищать паркет, драить мелом серебряные ложки и смахивать пыль с лаковой мебели. Альфонсине нравилось распекать прислугу и устраивать ей разносы. Правда, исключением была негритянка, самая ленивая и наглая из всех, но пользовавшаяся благосклонностью принцессы. Альфонсина ей все прощала.
Прочая же прислуга ее боялась – особенно после того, как она якобы в шутку пригрозила: «Если будете мне перечить, уколю ногтем на левом мизинце. Надеюсь, вы наслышаны, что это за ноготь».
Мнимая была эта угроза или ноготь действительно был ядовитым, выяснилось тогда, когда меня снова посетил принц Сальвадор и состоялся у нас с ним разговор.
VII
Принц пожаловал ко мне сам – без моего приглашения. Причем постарался, чтобы жена ничего об этом не знала: выбрал утренние часы, когда та отправлялась за покупками. Впрочем, покупками это назвать можно с большим трудом, поскольку Альфонсина никогда не расплачивалась наличными и просила все записать ей в долг, после чего сама вырывала страничку из долговой книги – якобы для того, чтобы вырванная страничка служила ей напоминанием о том, сколько она должна.
Сальвадор застал меня за чтением трактата Бонавентуры «Путеводитель души к Богу», созданного им в Италии, на горе Альверно, где молился Франциск Ассизский и где ему были ниспосланы (дарованы) стигматы – кровоточащие раны от гвоздей, пронзивших ладони распятого Христа. Поэтому я храню этот трактат как одно из ценнейших и редкостных изданий в моей библиотеке. Бумага его пожелтела, стала ломкой, крошится, поэтому я пользуюсь им с величайшей осторожностью, бережно переворачиваю страницы и оберегаю их от солнечного света.
Святого Бонавентуру глубоко чтил Георг VIII, дед королевы Ядвиги, отличавшийся особой набожностью и даже подумывавший о том, чтобы к концу жизни уйти в монахи, сменить королевскую мантию на вериги и власяницу. Но наш архиепископ не благословил Георга на духовный подвиг, посчитав, что он ему не по силам. Король был вынужден отказаться от своего благочестивого намерения, хотя власяницу он все же носил, спрятанную под бархатным камзолом и голландской – тончайшего сукна – рубашкой.
Перед смертью король завещал поставить святому Бонавентуре памятник, но оставленные им для этого золотые монеты (дукаты) растратили на костюмированные балы, фейерверки, празднества фонтанов и прочие развлечения. Таким образом, наше королевство было лишено покровительства святого, что, конечно, сказалось на его дальнейшей судьбе.
Не захотели Бонавентуру – получили Альфонсину, чье нашествие стало возмездием для монархии, наказанием за легкомыслие и забвение святых обетов. Я, конечно, не упустил случая намекнуть об этом принцу во время нашего разговора. Впрочем, Сальвадор сам затронул эту тему, но, воспитанный в эпикурейском духе, затронул весьма поверхностно, без должного пиетета.