Албазинец

На прощание Гермоген благословил Наталью и подарил ей небольшую бумажную иконку Николая Чудотворца, а к ней писанный чьей-то прилежной рукою «Акафест святителю Николаю».

– Поставь иконку на божницу среди иных Божьих угодников и молись, – сказал он ей. – Да с чувством молись, иначе не поможет. А то иные порой бубнят себе под нос молитву, а мысли их о другом. Сам на себе это испытал. Когда молишься с чувством, все случается, а когда бездумно, так и ничего. Все, иди. Да хранит тебя Господь!

Теперь, когда Федор сбегал ночью к богдойке, Наталья становилась на колени пред святым Чудотворцем и, приняв кроткое выражение лица, негромко, так, чтобы не разбудить детей, молилась: «Возбранный Чудотворче и изрядный угодниче Христов, миру всему источаяй многоценное милости миро, и неисчерпаемое чудес море, восхваляю тя любовию Святителю Николае: ты же яко имеяй дерзновение ко Господу, от всяких мя бед свободи, да зову ти: радуйся, Николае, великий Чудотворче». А от себя добавляла:

– Прошу тебя, отче священноначальниче, верни мне моего Федора. Упроси Господа нашего, чтобы он вразумил его…

2

Предупредив Саньку, что придет к ней ночевать, Федор вернулся домой и стал готовиться к походу. Первым делом привел в порядок оружие. Поточил клинок, прочистил шомполом ствол фузеи, зарядил два пистолета, после чего отсыпал в железный коробок из запаса пороху, налил свинцовых пуль и уже хотел было заняться конской сбруей, когда к нему подлетели его сыновья.

– Тять, возьми меня с собой! – заканючил Петр.

– И меня тять, и меня, – следом стал напрашиваться и младший Тимоха.

Наверное, это им Наталья донесла, что уезжаю, ухмыльнулся Федор.

– Рано вам! – произнес он. – В дороге всякое может приключиться. Разбойных-то людей вон сколь развелось. А еще эти богдойцы проклятые. Так и рыщут, так и рыщут вокруг. То заимку где подожгут, то людей наших в полон уведут. А бывает, что и засаду устроят. Чуть зазевался – и поминай, как звали. Нет! Вот подрастете чуток – тогда и поговорим. А пока сидите дома и тюрю зобайте[38]. А нет – ступайте заплот возле дома городить. Аль не бажите? Но это ж покаче будет, чем пасть от руки басурмана.

А Тимоха ему:

– Не хочу заплот городить – хочу богдойцам головы рубить.

Федор фыркнул.

– Вот щас как бляблу[39] отвешу – будешь знать! – бросил он в сердцах. – Ишь, герой нашелся.

Заметив, что глаза младшего сынка покрылись мокротой, он сказал примирительно:

– Ладно, не веньгай давай. Если хочешь врагам головы рубить, то вначале нужно научиться этому ремеслу. А то ведь и свою можно сложить.

Тут на выручку брату пришел Петр.

– Да что ты, тять! Ведь мы не хуже любого казака сабелькой-то махать умеем! – похвастался он. – Почитай, каждый день с дружками на пустыре рубимся.

– А где ж вы сабли-то взяли? – не понял Федор.

– Да у нас не настоящие – деревянные, – заморгал глазами Тимоха.

Федор вздохнул.

– Деревянные!.. – передразнил он его. – Это, сынки мои, не то. На деревянных взаправду биться не будешь. Да и коней у вас покуда нет.

– У соседей возьмем! – тут же нашелся Петр. – А сабли… Ну одна у тебя лишняя имеется, а другую мы уж как-нибудь отыщем.

Федор и не знал, как ему быть. До встречи с Санькой оставалась еще уйма времени. Вон и солнце говорит о том, что день только начинается. Однако ему нужно еще в Монастырской слободе побывать у бронного мастера Платона Кушакова. Тот обещал куяк ему залатать. А то в недавней стычке с богдойцами старшине его помяли маленько. Ну и заодно уж пусть кузнец и на подковы Киргиза глянет да на чалдарь. Дорога дальняя – все нужно предусмотреть.

– А ну пошли на задний двор, – неожиданно сказал Федор сыновьям и, сняв со стены обе хранившиеся в доме сабли, пошел к двери.

Те, забыв про все на свете, побежали следом. Наталья, слышавшая весь этот разговор, переполошилась. И что этому извергу в голову взбрело? (Это она о Федоре). Шел бы к своей узкоглазой красавице – почто в нелюбом доме трется? Аришка, заметив тревогу в глазах матери, решила ее успокоить.

– Да не кручинься, маманя, пусть себе побалуются, – сказала. – Чай, не часто тятька на детей своих время находит.

И то верно, решила мать. Только бы у Федора ума хватило не покалечить сыновей.

– Не дай Бог, тебе достанется такой же вот гулена, – вздохнула Наталья, пробуя на соль похлебку, которая у нее варилась в большом чугуне. – Народил детей, а сам в кусты… То он на Дону где-то шлялся, заставляя меня по ночам слезы лить да молить Бога, чтобы с ним ничего не случилась. Ну вернулся – и что? Теперь вот он себе молодую нашел. И кого! Басурманку несчастную…

– Ты не справедлива, маманя, – выкладывая из печи подовый рыбный пирог, сказала Аришка. – Богдойка эта славная. Она даже меня привечать стала. А то вначале все шарахалась – будто бы я прокаженная какая.

Мать с упреком глянула на дочь.

– Вот-вот, все вы против матери…

– Да нет же, мамань, мы любим тебя, а богдойка… Ну не убивать же ее, в самом-то деле! Коль уж Бог так распорядился – пусть будет как есть. Тятенька же не уходит к ней насовсем.

Наталья шмыгнула носом.

– А мне нужна такая жизнь? Вот станешь сама женой – тогда поймешь.

Аришка улыбнулась.

– Нет, мамань, у меня муж будет домовитый и верный.

– Не о Мишке ли Вороне ты говоришь? – спросила мать.

Дочь даже зарделась при этих словах и опустила глаза.

– А любит ли он тебя?

– Ой, мамань, любит! Да как любит! – радостно воскликнула девушка. – Он такой добрый, такой заботливый.

– Ну хорошо, коли так, – ласково взглянула на дочь Наталья. – Пусть хоть тебе в жизни повезет. Только вот… Сама ведь знаешь, какая у казака жизнь. Нынче жив, а завтра…

Она махнула рукой. Дочь горестно вздохнула.

– Знаю, маманя, знаю, Но, может, Боженька смилостивится над нами, может, он не разлучит нас. Ну а коль разлучит – я все равно до конца жизни буду любить моего Мишеньку.

Эти слова растрогали Наталью. Вытерев о передник руки, она обняла дочь и стала нежно гладить ее по русой голове, приговаривая:

– Доченька ты моя ненаглядная, родненькая моя… Ну что ж, вот стукнет тебе шестнадцать годков – пусть жених твой сватов присылает.

3

Опарины жили, старясь не выделяться среди других казаков. А то скажут: напромышлял этот Федька где-то чужого добра – вот и жируют.

Дом себе поставили незатейливый, хотя и не самый последний в округе. Крепкий широкий сруб с терраскою, сенями и покоями – передней, гостиной, спальной и стряпной – так называемым бабьим углом, или прилупом. Слева от дверей – лаз в голобец[40]. Супротив них – большая печь с подом и камином, который в долгие зимние вечера освещал кухню смоляными шишками. Между стеной и печкой – полати, на которых почивали Петр с Тимохой. Вдоль противоположной стены стояли лавки для кухонной утвари. Ближе к переплетенному окну у коника[41] – большой обеденный стол с тяжелой столешницей, две скамьи и сундук. Между кутью[42] и горницей – заборка[43].

Справа от дверей – куть с сельником, в котором стоят жернова, рядом – выдолбленная из целого куска дерева высокая ступица; тут же решето и сито. А зимой еще и кадушка с водой.

Горенка под стать всему небольшая с одним окошком. Поначалу оно было затянуто бычьим пузырем, однако позже Федор зашил его слюдой, которую привез из Нерчинска. В красном углу – божничка с иконками, кодиленка, ладан, молитвенники, восковые церковные свечи и поминальные просвири. Под божницей – небольшой столик-трехножка, на котором всегда лежало что-то церковное. В Пасху, к примеру, куличи и крашеные яйца, в вербное воскресенье – распустившаяся верба в горшке с водой. Но чаще всего – принесенные из храма свечи и ладанница с пахучей смолой.

38

Зобать – пить, хлебать.

39

Блябла – оплеуха.

40

Голобец – погреб.

41

Коник (здесь) – ларь для хранения зерна и муки.

42

Куть – сени.

43

Заборка – тонкая стенка из досок.