Кентавры на мосту

– А ведь я сейчас на полпроцента состою из вина. Что же будет, если увеличить дозу?

– Чудо будет, вот что. Пресуществление будет. Вот увидите. Допустим, мы с вами выпиваем еще 199 бутылок на двоих, и вся ваша плоть…

– И кровь…

– И кровь тоже – становятся вином. Разве это не чудо?

– А ваша?

– Моя? Что моя?

– Плоть.

– Нет, моя не вся, – и Звездочет похлопал себя по пальто, за которым угадывалось существенно более массивное, чем у Омского, тело.

– Не пора ли идти дозором? – уточнил Омский. – Мороз тут, воевода…

– Но тут владенья свои, – Звездочет сделал полукруглый жест рукой, обводя площадку башни.

– А там? – Омский кивнул на дверь. – Хозяина?

– Отчасти.

Омский ушел вниз, расстегивая на ходу куртку. Телескоп под точными движениями Звездочета перешел к распаду: его тулово, отделенное от ног-штатива, погрузилось в тубу, штатив сложился.

Омский двинулся по коридору, прислушиваясь к возможным нарушителям режима. Дети – художники, которых своим безответственным призывом не спать провоцирует Пастернак. Они спят только на уроках. Несколько раз Омский пытался поучиться чему-нибудь у коллеги – осторожно вступающей в пожилой возраст женщины, обладательницы сумрачного скрипучего смеха. И на ее занятиях Омский засыпал вместе с детьми. Нет, дети держались дольше.

У одной комнаты он притормозил. Перед отбоем два живших в ней мальчика зажигали сомнительные ароматические свечи и, доведя себя до состояния расслабления на грани распада дхарм, разговаривали об умном – стихах, музыке, интернет-мемах. Оба несильные, неловкие, некрасивые, они слабо вливались в радостно-спартанскую жизнь школы. Один из них, с внешностью верблюда-подростка и соответствующей фамилией, беспрестанно сморкался в бумажные платки, к концу занятия обрастая ими, как кочка сугробом, и грыз шариковые ручки. Другой, с мощно сплющенной с висков продолговатой головой, лишь изредка загорался каким-то общим либо индивидуальным соображением, в остальное же время неодобрительно покачивался и поджимал узкие губы. Эти, кажется, спали. Зато из комнаты напротив раздались тихие неожиданные звуки. Это был голос, и голос не мальчишеский. Омский и раньше обращал внимание, что школа для мальчиков вызывает острый интерес у окружающего женского населения, но как-то не сталкивался со случаями откровенной ночной интервенции. Стоит ли обнаружить сейчас это свое знание? Поднять шум, публично изгнать чужую неодетую чертовку на мороз? Красная волна уютного вина катнула по темени, и Омский подумал, что ему, в сущности, неинтересно, что за особь прячется в этой комнате. Тут живет мальчик, уже вполне осознавший свои возрастные потребности. Пожалуй, он имел право их удовлетворять. Омский прошел дальше, нечувствительно переключившись на собственный неразнообразный опыт отношений с женщинами. У этого мальчика за стеной была куда более значительная перспектива. Наверно, можно было бы позавидовать, но зависти не было настолько, что Омский даже удивился. Сохраняя в себе это удивление, он зашел в комнату с растениями и живностью. Из растений в кадке вяло прозябала крупная драцена, из живности имелись рыбки с фигурными хвостами и единственный хомяк в мире, обладающий не только именем, но и фамилией. Хома Сапиенс – так его звали. Квазипальма и рыбки молчали. Хомяк спал. Омский вернулся в башню, на первый этаж. Горел свет, и Звездочет расставлял шахматы.

Омский играл сильнее его и, как правило, побеждал в этих товарищеских поединках, но Звездочет каждый раз надеялся на благополучный исход. На этот раз он взял себе белых и начал партию. Дебют получился вялым: белые фигуры не стремились вперед, двигались медленно и неохотно. Убаюканный этим движением, противник делал ходы небрежно, не задумываясь, и этим давал Звездочету шанс. При размене в центре Омский недосчитал вариант и остался без пешки. Это немного оживило Звездочета и напрягло Омского. Тот стал играть внимательнее, и пешка скоро была отыграна. Звездочет старался выстроить пешечную цепь так, чтобы прорваться сквозь нее было невозможно, однако бреши все равно появлялись, и это спровоцировало черных пожертвовать коня в надежде на атаку. Авантюра легко могла окончиться провалом, но Звездочет играл трусливо, делал одну ошибку за другой и в конце концов снова проиграл.

– Ну, теперь баиньки, – выдохнул Звездочет и ушел ночевать в кабинет наверху, который считал своим. Тут спали машины; иногда, сердито шурша, они просыпались; некоторые при этом попискивали. В этой комнате рождались многие авантюры; в красных и зеленых точках дремлющих мониторов, как в каминах, сгорали деньги Хозяина.

Омский растянул мятую простыню, положил голову на диванный валик и укрылся рыжим верблюжьим одеялом. К нему Омский испытывал особую нежность. Когда бывал с ребятами в лесу, обходился без палатки: расстилал на земле полиэтилен и заворачивался в одеяло. Если шел дождь, полиэтилена хватало и снизу, и сверху, и вся гибкая конструкция становилась терпимым убежищем. В школе же можно было просто спать, без хитростей. И видеть ржавые сосны в солнечном огне или утренний озерный туман, чернильные бусины ягод, опасно низкую луну и светляков под ногами, превращающихся в звезды на том конце телескопа.

Звездочет не присоединялся к утренней зарядке принципиально: не мог. Омский постепенно втянулся и оценил это действо. Бег ему не давался: от него быстро перехватывало дыхание, слабели ноги, а жизнь казалась несоразмерной телу обузой; зато перекладина и брусья неизменно привлекали. Это было сродни неврозу: при виде турника неодолимо тянуло виснуть на холодной железной палке, пока не отказывали руки. Сначала они отказывали после пяти подтягиваний, потом – десяти, а в последнее время соглашались терпеть до пятнадцати. Омскому это нравилось – так же, как и взлет над параллельными штангами брусьев или передвижение мучительными толчками по рукоходу. Венцом зарядки было коллективное обливание между двух берез. Воду приносили каждый в своем ведре, обнажались до последнего и принимали стынущей кожей удар 10–12 литров холодного жидкого счастья. Потом мальчишки, обмотавшись полотенцами, малочисленной толпой вламывались в узкий коридор и разбегались по комнатам. Омский обычно успевал зайти в свою студию в учительском домике, переодеться и вернуться к богатому спонсорскому завтраку. Сегодня достался безразмерный омлет с куском соленого лосося. Кофе Хозяин презирал, но машину приобрел, и варить эспрессо можно было без ограничения.

День случился предканикулярный. Значит, занятия сменятся трудным совещанием и, вероятно, пьянкой.

Омский начинал с младшими. По традиции все их уроки в последний день могли быть только волшебными. Литератор, за отсутствием опыта волшебства, решил переложить ответственность на Кристофера Марло. Для разминки показал несколько языковых фокусов вроде палиндромов и тому подобных пустяков, затем рассказал о волшебной силе слова, заговорах и заклинаниях, между делом приводя сомнительные примеры из литературы. Подробно остановился на несанкционированном проникновении в пещеру Али-бабы, занятном трах-тибидохе Хоттабыча (эта история почему-то особенно тронула смешливых паразитов) и сказке советского писателя-гуманиста Валентина Катаева «Цветик-семицветик». Попросил сочинить заклинание – но такое, чтобы произошло хотя бы незначительное чудо. Сочинили. Чуда, впрочем, не наступало. Лампы горели ровно, не гасли и даже не подмигивали; ветер не врывался в класс ни из коридора в дверь, ни с улицы в форточку; портреты писателей и иных деятелей науки и культуры не падали; бюст Вольтера не мироточил. Тогда Омский счел, что пора уже взяться за дело и открыл черный том Марло – на сцене из «Трагической истории доктора Фауста», содержащей знаменитое латинское заклинание, которое, по мнению многих авторитетов, натурально применялось в богатом на суеверия XVI веке. Латинского он не знал, но с латиницей периодически сталкивался, поэтому, спотыкаясь на ударениях, начал читать оригинал: «Sint mihi…» и так далее. Дети замерли, ожидая какого-нибудь подвоха. Подвоха не предвиделось. «… surgat nobis dicatus Mephistophilis», – закончил Омский.