Вестники рока

— А что такого? — искренне возмутился тот, на всякий случай отступая на шаг назад. — Студия с именем. И бабло зашибает нехилое!

— Ага, — согласилась я. — Превращая всех исполнителей в прыгающие по сцене голые задницы, открывающие рот под фанеру.

— Ты заработать хочешь, или нет? — возмутился продюсер. — У тебя купальник, поди, и то меньше размерами, но ты же в нём на пляже не стесняешься? Вот и представь, что сцена — это пляж! Как вы не поймёте, что надо музыку эротикой приправлять, а?

Михалыч прервал пламенный спич, чтобы освежить пересохшее горло минералкой, снова вынул из кармана внушительных размеров клетчатый платок, утёр им обильно потеющий лоб и продолжил:

— Вон, эта, как её… Анастасия… А, во — Анастария! Во всех борделях красуется, гребёт деньгу лопатой и ничуть не комплексует! А ты? Всего–то и делов — чуть по сцене в купальнике попрыгать, да разок за грудь подержаться, а упрямишься так, словно я тебя в порно сниматься уламываю!

— Михалыч! — воззвал к вошедшему в раж продюсеру Чарский. — Ну сколько раз тебе повторять: мы — рокеры, сечёшь? Сиськи из декольте — это не наш профиль, компренде, амиго?

Михалыч шумно выдохнул, и уже распахнул рот для отповеди, как в наступившей тишине отчётливо прозвучал задумчивый голос Страуса:

— А я б на Кирюху в таком прикиде поглядел…

От такого заявления обалдели все, включая Михалыча, привыкшего к тому, что мы всегда выступаем против его идей единым фронтом. А Страус, оглядев наши вытянувшиеся физиономии, выдал:

— Не, ну а чё? Кирюха у нас всё ж девка зачётная, поглядеть приятно.

— Ну вот и я про что! — радостно подхватил Михалыч. — Ты, Чарский, не прав в корне — вон сколько рокерш едва не нагишом поют. А тут всё довольно целомудренно, без полуголых варваров в подтанцовке. А хотя… — по задумчивому взору продюсера я поняла, что он всерьёз рассматривает эту идею.

— И то дело, — мстительно подхватила я. — Мне фиговые листочки, ребятам набедренные повязки и всем дружно жопами вилять. Охватим, там сказать, всю целевую аудиторию разом.

— Хм… — Михалыч призадумался, а вот ребята заметно занервничали.

— Кирюх, тебе Паша с Саней ничего не говорили про наказуемость инициативы? — недобро полюбопытствовал Витёк.

А вот Страус продолжил свою «шоковую терапию», выдав:

— А чё? Норм. Только мне можно будет прессуху прорисовать, как у Зверя?

— И сиськи, как у Анастарии, — передразнил его я. — Будешь секси–секси. Всё, Михалыч, разговор окончен. Хочешь — сам наряжайся во всё это или вообще отплясывай голышом. Я — пас.

— Дура ты, — обречённо махнул рукой продюсер. — Такой шанс готова профукать из–за каких–то там комплексов. Вон, бери пример с товарища, — он ткнул пальцем в сторону Страуса. — На всё готов ради успеха. Если думаешь, что тебе чего не хватает — так не девятнадцатый век на дворе, всё что нужно увеличат или уменьшат на головидео. Ну сама же прекрасно знаешь золотую формулу «секс продаёт». А у нас выбора нет — или продавать, или загнуться с голодухи. Ты вокруг оглянись! Работы уже нигде нет — везде одни имитаторы. Ваше счастье, что они ещё в творческую сферу не вошли в полный рост. Тебе всего–то надо жопой покрутить, потрогать себя, губки надуть и всё — барыши в кармане! Живи и радуйся!

На лицах моих товарищей обозначилась тоскливая задумчивость. Страус подлил масла в огонь, заявив:

— Михалыч дело говорит, братва. Не знаю, как вам, а меня уже предки припёрли к стенке — или я продолжаю играть, и тогда хрен они мне ещё денег подкидывать буду, или начинаю зарабатывать. Ну что нам стоит чуть по сцене попрыгать, а? Облезем или что? Зверь, вот не надо рот раскрывать — тебе лишь бы на бухло хватало, а закусь не обязательна. Чарский, ты парень умный, побольше нашего и пожил, и повидал. Вот скажи: не надоело по корпоративам да чужим днюхам бренчать, а? Сейчас реально можно приподняться, понимаете?

Повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь напряжённым сопением Жабы. Каждый взвешивал на внутренних весах то ли души, то ли совести все плюсы и минусы открывшейся перспективы.

Все мы с каждым годом всё отчётливей понимали, что если в ближайшее время не удастся пробиться в шоу–бизнес, группе не жить. Чарский планировал завести семью и по всем прикидкам не мог её прокормить. Гарик заботился о престарелых родителях, ужимаясь во всём. Даже в благополучном мирке Страуса назрело судьбоносное решение. Да и я, даже с учётом подработки, едва обеспечивала себя едой, крышей над головой и предметами первой необходимости. Только Витьку было сугубо наплевать на бренное бытие — лишь бы не расставаться с басухой и наскрести на выпивку.

Вот и выходит, что нужно либо отказываться от мечты и пытаться найти нормальную работу в эпоху тотальной безработицы, либо начинать думать о барышах и переступить через некоторые принципы. Но почему–то ни тот, ни другой вариант радости не вызывали.

— Пора взрослеть, ребятки, — неожиданно тихо и проникновенно произнёс Михалыч. — В жизни всегда так: за юношескими идеалами следует понимание, что где–то нужно прогнуться, а где–то продаться. Иначе не выжить.

Витёк сжал кулаки и собрался что–то возразить, но его остановила поднятая рука Чарского.

— Дай нам время подумать, Михалыч, — попросил он, и бросил на меня вопросительный взгляд. Ответом ему было растерянное пожатие плечами. — Неделю. Это непростое решение.

— Думайте, — обрадовался продюсер и вновь утёр лоб платком. — Хорошо думайте…

Глава 2

Обратную дорогу меня одолевали мрачные мысли. Здравый смысл боролся с чем–то, что я затруднялась однозначно охарактеризовать. Гордость? Это не мой фаворит в списке грехов. Мне доводилось и играть за мелочёвку в переходе, и искать случайные заработки разнорабочей, а если вспомнить корпоративы, что мы обслуживали… Именно обслуживали, ибо были ровно такими же наёмными рабочими, как официанты и имитаторы–уборщики. Тут особо не зазведишься. Но если не гордость, то что так неприятно ворочается внутри, не даёт просто взять и согласиться на перспективный контракт? Мораль? Нет, я никогда не была ханжой, а мой мир не делился на чёрное и белое. Создай нужные условия и я, как и большинство, украду, убью, продам себя тем или иным способом. Но сейчас не «нужные условия». У меня нет голодных детей, нет больной матери, срочно требующей дорогостоящего лечения. Нет того груза обстоятельств, под тяжестью которого человек вынужден ломать себя. Мне просто предлагают чуток прогнуться и самую малость продаться ради перспективы на светлое будущее. И, вроде, все так делают, и даже ребята уже согласны, лишь бы произошёл наконец–то прорыв в наших невнятных пока карьерах, но… но на душе от чего–то было муторно и противно.

К тому времени как я добралась до Пятигорска, переживания поблекли и поутихли, но ни ясности, ни решения так и не было. Порыв ветра принёс запах трав, пыли, и свежих чебуреков, унося с собой обрыдшие мысли. Пёс с ними, неделя на размышления только началась, а есть хотелось уже сейчас, так что я перекинула через плечо ремень синтегитары и направилась к невзрачного вида привокзальной чебуречной. В кипящем масле весело шипел пирожок с мясом, а прямо на столе перед зеваками дюжий чернобровый мужик по–старинке месил тесто прямо руками. Непривычное зрелище привлекало зевак и у чебуречной выстроилась небольшая очередь желающих вкусить винтажного угощения. Что характерно, стоящий неподалёку лоток с имитатором–автоповаром обилием клиентуры похвастаться не мог. Это внушало робкую надежду на будущее, в котором человеческий труд всё ещё востребованней машинного. А может, именно ради этой надежды еду и покупали у человека, а не у имитатора?

Я никуда особенно не спешила и просто шла по дороге, всегда забирающей вверх, и жевала ароматный чебурек. Размеренная городская жизнь шла своим чередом, успокаивая и примиряя с действительностью. До Пашиной квартиры я добралась за полтора часа и пребывала практически в нормальном расположении духа. Зато сам радушный хозяин, учуяв от меня запах чебуреков, скривился в притворном недовольстве и проворчал: