Страница 25 из 37
Для добровольцев существовала еще «Книга семейной истории»[279] — альбом в твердой обложке, обтянутой некрашенным холстом с оттиском дубовых листьев (дуб считался самым «арийским» из всех деревьев и нацисты широко использовали его в своей символике). Внутри было около 100 линованных страниц для записей и сзади еще больше 50 страниц для фотографий. Повествование о жизни семьи предваряла неизменная вступительная статья стилизованным готическим шрифтом о «Семейной книге, исследовании предков, семейной истории» с идеологическими напутствиями и образцами составления родословного древа. Чтобы не запутаться в праотцах, их предлагалось пронумеровывать и выглядело это в конечном счете комично: «прадедушка 1 степени, четвертое поколение, номер 13». Но не до смеха было тем, кто обнаруживал у себя среди далеких предков еврейские имена.
Книга берлинской семьи Блокдорф, находящаяся в архиве района Шпандау, была начата в 1936 г. судебным асессором д-ром Блокдорфом, сыном учителя средней школы, 1898 г. рожд., членом НСДАП, для своего сына Ганса-Иоахима, продолжена им же в 50-е годы и дописана в 60-е г.г. другим человеком, видимо, самим Гансом. Она содержит как письма отца к маленькому сыну о его рождении и первом годе жизни, предназначенные для него, когда он станет взрослым, так и воспоминания о поездках, семейном отдыхе, историю семьи матери вплоть до бабушек и дедушек, а также множество фотографий. Несмотря на традиционный для 30-х гг. облик отца-чиновника, члена партии, а также вступительную статью к альбому, ни одного упоминания о Гитлере или национал-социалистических идеологических постулатах в книге нет. Судя по ее характеру, д-ром Блокдорфом двигала задача создать и сохранить историю своего рода для сына и потомков.
Страх: что знали, а что предпочитали не знать о нацистском режиме
Отдельно следует сказать об основной черте многих воспоминаний, почти всех интервью и самой жизни в 30-е годы в Германии — чувстве страха или по крайней мере осторожности и сдержанности в высказываниях, контроле над своими словами, а в конечном счете, чувствами и мысляли. Эта черта, характеризующая сущность тоталитарного режима, его взаимоотношения со своими гражданами, мышление в категориях «друг-враг», являлась неотъемлемой составляющей жизни в нацистской Германии, семейной повседневности в том числе. Страх в унифицированном обществе пронизывал все стороны повседневной жизни, неосторожные высказывания любого члена семьи могли повлечь за собой материальные и иные лишения[280]. Неопределенность наказания только увеличивала боязнь. Нацизм не допускал ни малейшего отклонения от заданной государством оптимистической линии, не оставлял поля для критики сути и задач режима[281].
С самого начала эпохи национал-социализма жизнь для большинства людей в Германии превратилась в постоянное внимательное наблюдение за самим собой. Не имело значения, воспринимает ли человек негативно или воодушевленно акции новой власти, слова фюрера, является ли он членом НСДАП или фрондирующим беспартийным, он все равно должен был контролировать свои слова и чувства, чтобы «вписываться» в ситуацию. Эту зависимость от момента и изменяющейся политической коньюнктуры прекрасно иллюстрирует шутка уже более позднего времени: «Два знакомых встречаются в концентрационном лагере и спрашивают друг друга, за что каждый из них попал туда. — Я сказал 5 мая, что Гесс сошел с ума. А ты? — А я сказал 15 мая, что Гесс не сошел с ума»[282] (Рудольф Гесс совершил свой побег в Англию 10 мая 1941 г. и был объявлен сумасшедшим).
Даже, если человек ничего «лишнего» не говорил и был лоялен к режиму, опасность для него все равно существовала и заключалась она в знании! Чем больше он знал о нацизме, о каких-то сторонах жизни, власти, тем большую потенциальную опасность он представлял для режима и самого себя, поскольку потенциально он мог заговорить. Итак, держать рот на замке и вообще быть от всего подальше, — такова в реальности должна была быть наиболее безопасная линия поведения обывателя в Третьем Рейхе. Но тем самым он молчаливо санкционировал действия активных сторонников нацизма и затягивал путы режима на самом себе, поскольку чем более НСДАП укрепляла свое положение в государстве и обществе, тем труднее, невозможнее становилось «соскочить» с движущегося состава.
Берлин как столица из-за многочисленности государственных и партийных учреждений, армии чиновничества, местонахождения карательных органов в этом отношении оказывал большее давление на обывателей, привязанных к своему дому и окружению, чем другие города Германии. В Берлине проходили апробацию государственные церемонии, на митингах и шествиях выступали партийные бонзы. Игнорировать эти моменты было практически невозможно. Консервативно настроенный сотрудник криминальной полиции, правоверный католик, бывший офицер, отец восьми детей, узнал, что его отдел переподчиняется гестапо. И что он, никогда не голосовавший за Гитлера, должен был делать? Где искать новую работу, средства существования для семьи? Он остался после месяца раздумий на своем месте и служил, как мог, режиму и партии, чьи догмы он не разделял[283].
И еще одна схожая судьба и мотивация: «У нас был любимый дядя, он служил в полиции еще до прихода фашистов и остался там. А как было кормить семью? Но он становился все молчаливее и мрачнее. Он погиб в боях за Берлин. Семья была убеждена, что он застрелился. Да, тем, кто все видел, приходилось плохо»[284]. Но и в этой ситуации имелся универсальный рецепт для сохранения «обычной жизни»: «Если человек ни о чем не заботился и выполнял свою работу и только, то можно было прожить очень неплохо. Но приходилось все время думать, чтобы не сказать лишнего»[285]. Даже невинная на первый взгляд шутка (а берлинцы известны своей любовью к острому юмору) могла повлечь за собой нежелательные последствия[286].
Воспоминания об этих опасениях оставили практически все современники Третьего Рейха, даже тогдашние дети[287]. Учитывая их юный возраст, этот факт тем более значим. Даже отношения между сверстниками, одноклассниками были омрачены контролем над своими высказываниями и чувствами — еще одно свидетельство, насколько глубоко террористическая сущность диктатуры проникла в частную жизнь и сознание немцев. Иерархия даже в детской группе, ценностные ориентации постепенно начинали определяться отношением к национал-социализму[288]. Если же бдительность подводила одного из друзей, можно было ждать беды. «Мой друг сказал в кругу друзей, что рейх — это слово мы тогда произносили без затруднений — может быть спасен только путем устранения Гитлера и что-то еще в этом роде, знаете, как гимназисты любят порисоваться смесью из радикальности и беззаботности. В последовавших многочасовых допросах у директора все семнадцать присутствовавших отрицали, что слышали это. Директору это дало возможность представить дело как плод фантазии переусердствовавшего доносчика»[289], что делает честь и самому директору и стойким мальчишкам, не выдавшим своего товарища.
При этом многие отрицают, что постоянно испытывали чувство страха при общении с другими людьми, ведь жизнь продолжала оставаться «обычной», но тут же поясняют, что надо было «просто» знать, с кем и о чем можно говорить. То, что тот или иной человек является осведомителем гестапо, часто не было тайной, во всяком случае, для родственников и даже знакомых: «29 февраля 1936 г., суббота. Эберхард с женой и дочерью у нас, в первый раз с Нового года. […] Эберхард принадлежит к СДстапо[290], пишет донесения о том, что он слышит среди населения. Это, в основном, наверное, обывательская болтовня. Он даже удивлен, что на него так ополчились мещане из своего гнездышка»[291]. Ведь в его задачи, как и для других «информантов», входило всего лишь «везде, в своей семье, в дружеском кругу и обществе знакомых, прежде всего на своем рабочем месте использовать любую возможность, чтобы в разговорах в непринужденной форме узнавать подлинное, настоящее отношение людей ко всем важнейшим внешне- и внутриполитическим акциям и мероприятиям»[292].
279
Berlin. Stadtgeschichtliches Museum Spandau. Archiv. Familiengeschichte der Familie Gotthard Blockdorf.
280
Отец Софи Шолль назвал как-то Гитлера в кругу сослуживцев «божественным козлом». Один из них донес на него и Роберта Шолля посадили на 4 месяца в тюрьму. См. Bartoletti S.C. Jugend im Nationalsozialismus: zwischen Faszination und Widerstand. Bo
281
В связи с этим заданным сверху всеобщим оптимизмом хотелось бы привести еще одну шутку времен Третьего Рейха: «Раньше нам было хорошо. При национал-социализме нам стало лучше. Может быть, будет еще лучше, если нам снова станет хорошо». Цит. по: Gamm H.-J. Der Flüsterwitz im Dritten Reich. München, 1966. S. 31.
282
Ibid., S. 36.
283
Lang L. Grossstadtjunge. // Ein Stück Berlin, S. 87.
284
Интервью с Frau Scheimler, 1912 г. рожд. (Berlin-Residenz Sophiengarten, август 2003).
285
Там же.
286
Müller fragt: «Was gibt es für neue Witze?» Worauf Schulz antwortet: «Sechs Monate KZ!» Труднопереводимая остроумная игра слов: «Was gibt es für…» можно перевести и как «что имеется», и как «что будет за что-либо»: Мюллер спрашивает: «Какие имеются новые шутки?» («Что будет за новые шутки?») На что Шульц отвечает: «6 месяцев концлагеря!» Цит. по: Gamm H.-J. Der Flüsterwitz im Dritten Reich. München, 1966. S. 26.
287
Одна из моих собеседниц, Рут Хоманн, позже напишет в своих стихах: «Страх — наш ежедневный хлеб. Ложь мы пьем. Вместо правды вдыхаем ненависть». См. Приложение № 11.
288
«Das war’ne ganz geschlossene Gesellschaft hier». Der Lindenhof: Eine Genossenschafts-Siedlung in der Großstadt. Berlin, 1987, S. 135. Воспоминания большинства детей Линденхофа о периоде национал-социализма в той или иной степени омрачены опасениями «сказать лишнее» даже в кругу друзей. Те же настроения, причем как характерная черта повседневного общения в быту, выражались практически всеми моими респондентами.
289
Интервью с Herr H.Reg., 1927 г. рожд. (Berlin-Lichterfelde Ost, июнь 2003 г.).
290
Так записано в оригинале документа.
291
Landesarchiv Berlin. E Rep. 061–19. Nr. 17. Familie
292
Цит. по: Frei N. Der Führerstaat. Nationalsozialistische Herrschaft 1933 bis 1945. München, Deutscher Taschenbuch Verlag, 1997. S. 127.