Худловары

Фотография прыщавого юнца с идиотской ухмылкой произвела большой эффект. «Я думала, ты профессор-филолог, лет за 40, а ты… ты похож на моего младшего брата!» – писала одна англичанка. Ей вторили ещё несколько разочарованных.

Хуже того, оказалось, что половина участников Shiki List до сих пор считали меня не просто пожилым, но ещё и женщиной. В английском языке глаголы не отражают пол говорящего. А моё «Alexey» в подписи очень напоминало «Alexis» – типично женское имя в Штатах.

После выяснения этого казуса одна из участниц рассылки прислала мне большое письмо, в котором умоляла пообщаться с её сыном. Она писала, что назвала ребёнка Алексом в честь Македонского, но теперь пацан подрос, и его сверстники, не знающие истории, всячески чморят его за бабское имя. А парень винит мать. Бедная женщина просила меня рассказать её ребёнку, что в суровой России имя «Алекс» носят реальные пацаны с такими вот бандитскими рожами.

Но откуда же такая разница между нашим и ненашим отношением к виртуалам? Для русских юзнетчиков я был говном в Сети и нормальным чуваком в реале. А с иностранцами – полный оверкиль.

Может, и секрет успеха моих английских текстов лишь в том, что перед этой аудиторией я не раскрылся полностью, никогда не встречался с ними вживую? И те, кто переводит сейчас мои статьи на свой голландский, и те, кто издаёт меня в Японии, – может, они все до сих пор представляют профессора-востоковеда?

Who его знает…

Две обложки

Хотя история с городком на коробке ещё не выветрилась из моей памяти, условия теперь были иные. Чужая страна и далёкие виртуальные знакомые, которым не передашь блокнот через плечо, как на военной кафедре. Тут и вправду хочется сделать книгу. Бумажную. Чтоб человек на том конце провода получил от тебя хоть что-то реальное, осязаемое. Ну и себе – эдакий отчётец о проделанной работе. Памятник нерукосуйный.

Хитрый Левон Делицын как раз выложил на своём сайте De Lit.Zine список русско-американских издательств с телефонами. А у моего соседа Чесса, изучавшего русский, валялось несколько книжек издательства «Эрмитаж». Ратушинская там, Довлатов. Так что я начал с «Эрмитажа».

– А кто дал вам наш телефон? – сурово спросили на том конце.

– Делицын! – честно признался я.

– Кто-кто?

Я попытался объяснить, кто такой Делицын и что такое Интернет.

– А откуда он знает наш телефон?

Я ответил, что телефон несложно найти. Издательство известное, даже у моих американцев в сортире лежит ваша Ратушинская.

– Таки вы знаете Ратушинскую? – не унималась трубка.

Говорят, евреи любят отвечать вопросом на вопрос. Но тут попался совсем махровый сионист – он, кроме вопросов, вообще никак не мог. Я сразу почувствовал себя подпольщиком, который должен выставить на окно тридцать три валенка и восемь утюгов, чтобы доказать, что явка не провалена. Примерно на десятом сионистском вопросе я повесил трубку.

Издательство Effect Publishing оказалось сговорчивее. Может, потому, что после опыта с «Эрмитажем» я сразу начал намекать, будто знаю всю эмигрантскую богему. И вообще я практически родственник Леонида Андреева, но вынужден это скрывать. Как потом выяснилось, они и сами обожали конспирацию: под вывеской Effect Publishing скрывался ужасный антисоветский «Посев», который хорошо замаскировался, хоть и не понятно, от кого.

В общем, мы быстро нашли общий язык подпольщиков и договорились о выпуске сборника «Песенка шута». Для иллюстраций я выдрал несколько листов из конспекта про теории искусственного интеллекта, и вложил в конверт со стихами. Теория искусственного интеллекта способствовала творчеству не хуже военной кафедры, хотя в остальном была такой же бесполезной.

Издатель так и поставил на обложку лист из конспекта: справа формулы и схемы нейронов, слева – рисунок с голой бабой. Вечная моя дилемма.

# # #

Не успела выйти книжка на русском, как я получил письмо от одного из тех поляков, что флеймили в ньюсгруппе rec.arts.poems. Западное поэтическое сообщество не хотело отпускать своего фантомного профессора-востоковеда. Марек Луговски сколотил издательство и приглашал стать одним из его первых авторов.

Надо ли говорить, что америкосы и тут сумели отличиться от наших? Марека и его ребят совершенно не интересовало, как я выгляжу, чем занимаюсь по жизни и с кем знаком. Мы с ними вообще никогда не видели друг друга: издательство состояло из четырёх человек, живущих в разных концах Штатов. Все книжки делались через Интернет. Единственное, что они спросили, – какой у меня монитор и видеокарта.

– А зачем вам?

– Цвет обложки, Алексис! Как ты выберешь цвет обложки, если у нас разные настройки?

Мой ответ – «согласен на светло-серую» – показался им богохульством. Чувствуя, что ребята взялись за дело всерьёз, я решил и сам подсуетиться с оформлением. Собрал и критически оглядел собственные рисунки. Нет, не катит. Слишком много искусственного интеллекта.

К тому времени я уже отселился от русских программеров, понимая, что с ними ни хрена не изучишь ценности демократии. Теперь я жил с тремя безбашенными американцами: писателем Чессом, владельцем кафе Мэттом и художником Франческо Амайа. К Фрэну я и обратился насчёт картинок для сборника хайку «Мояяма».

Незадолго до этого мы с ним уже замутили один совместный арт-проект. Фрэн тоже учился в универе, только на художественном факе. В рамках курса по зарубежным культурам им задали снять короткий видеофильм о встрече с иностранцем.

– Ну и херню они там наснимали! – заявил Фрэн, вернувшись с просмотра чужих работ. – Сажают перед собой за стол пришибленного китайца и давай трындеть про права человека. Скука смертная. Мы пойдём другим путём.

И мы пошли. Фильм начинался с того, как мы с Фрэном и Чессом хлещем «Старый Таллинн» из больших чайных кружек, попутно объясняя друг другу неприличные жесты наших культур и слова для обозначения половых органов. Разговор плавно переходит на истребление коренных американских индейцев. Сразу после этого идёт кусок, где я читаю стих про русских женщин-кошек, а на экране в это время показывают толстых американок, пожирающих гамбургеры. Кончался фильм очень романтически – ночь, фонари, и я иду по узкому парапету моста над железной дорогой. Очень страшно, на самом деле. Но это уже утром, когда я трезвый на тот же мост вернулся.

А Фрэну поставили за фильм «F». Потому что там использовалось слишком много F-words, то есть мата. Но Фрэн не расстроился: в его артистической среде наш ролик приобрёл статус «запрещённого цензурой». А это у людей искусства всегда в почёте.

Насчёт иллюстраций для моей книжки Фрэн тоже размышлял недолго.

– Давай я тебе нарисую, – предложил он.

– Э-э… – сказал я.

Фрэн, крепкий перец мексиканского происхождения, делал линогравюры на огромных прессах, похожих на те, что стояли на машиностроительном заводе моего отца и частенько делали калеками его коллег, придавливая им руки-ноги. Фрэн травил картинки кислотой на линолеуме, запихивал вместе с бумагой в опасный пресс, потом травил новую картинку, снова отпечатывал её на бумаге – и так до тех пор, пока на листе не оставалось живого места от абстрактных пятен.

Я намекнул ему, что моя книжка – сборник хайку. Японские такие стихи. Очень возвышенные.

– Говно вопрос, – сказал Фрэн.

И пошёл в университетский арт-магазин. Там он купил набор для рисования китайской тушью, рулон рисовой бумаги и книгу «Как рисовать китайской тушью на рисовой бумаге». Потом взял у меня распечатку сборника и на четыре дня заперся на своём чердаке.

Не знаю, что он там делал. Суми-э – довольно суровый жанр. Требует длительной медитации. Художник часами сидит и просто растирает тушь. После этого он должен взять кисть и на одном дыхании сделать картинку. Насчёт дыхания – это не поэтическое преувеличение. Рисовая бумага похожа на туалетную, задержи кисть на лишнее мгновение – получишь большую мокрую кляксу. Люди учатся не делать такие кляксы годами.