Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 11 из 17



– У нас все отлично получилось, не правда ли, герр Грессель? – вполголоса сказал он самому себе за мутноватым стеклом. Снял шляпу, ловко закинул ее на полку над зеркалом, стянул плащ и аккуратно повесил его на плечики в узкий шкаф. Неспешно прошелся по своим хоромам. Маленькая комната, стены светло-серые в широкую темно-серую полоску, узкая кровать с жестким матрацем, небольшой квадратный стол, стул, неудобный, разумеется. Комод. Узкое высокое окно во двор-колодец. В нише – тумбочка, на ней – таз и кувшин для умывания. Чуть выше – полочка с еще одним зеркалом, для бритья. Общественный туалет – на каждом этаже в конце коридора. Прачечная и душевые – в подвале, горячую воду включают утром и вечером, по понедельникам не включают вообще.

Шпатц сел за стол и выложил перед собой документы – аусвайс, пока еще девственно чистую арбайтсбух и лист контроля. Завтра утром ему предстояло явиться на биржу, чтобы ознакомиться со списком вакансий, зарегистрироваться и… И что-то еще, наверное, он пока плохо себе представлял, что его там ждет. Раньше ему не приходилось искать работу. Согласно листу контроля, ближайшие три месяца ему предписывалось раз в неделю встречаться с инспектором Боденгаузеном, беседовать, получать соответствующую печать и идти по своим делам. Но покидать Билегебен в эти три месяца будет нельзя.

Билегебен был шварцландским городом-вокзалом. Именно здесь находились все иностранные посольства, сюда иностранцы приезжали по своим торговым делам, и отсюда начинали свой путь в Шварцланде все иммигранты. Карантинный город. Как садок для детей в сеймсвилльских деревнях. Куда отправляли ребятишек, как только они начинали уверенно ходить, чтобы родители могли вернуться к работе. Выйти из закрытой территории ребенок мог, только когда присматривавшие за подрастающим поколением бабки и детки решали, что он достаточно взрослый, чтобы не мешаться под ногами, быть почтительным и приносить пользу. Если же доверия сорванец не оправдывал, его возвращали обратно. На довоспитание. Так и здесь – мы рады тебе, дорогой новый подданный, вот тебе почти настоящий город, научись вести себя в обществе, прилежно работать и учиться и быть полезным нашему государству. Тогда мы откроем железные ворота и выпустим тебя на свободу. У Шпатца было сложное чувство. С одной стороны, да как они смеют меня так ограничивать?! Это же тюрьма! С другой… Мощеные дороги, люфтшиффы, вагены всех размеров, уличное освещение, идеальный порядок. Может они знают, что делают?

Шпатц шумно выдохнул и уперся лбом в кулаки. Он не все сказал инспектору Боденгаузену. Да, его мать умерла, утонула в кровавой рвоте и захлебываясь кашлем. Только сбежал он в ночь ее смерти не потому что поругался с отцом. А потому что она кое-что успела ему сказать. Задыхаясь. Закатывая глаза. “Шпатц, милый, я почти мертва. Возьми в шкатулке письмо для тебя и деньги и уходи…” Потом вбежали отец и доктор, его оттолкнули от кровати, и когда Шпатц ушел, никто даже не заметил. Он распечатал конверт в темной конуре под крышей случайного кабака.

“Шпатц, любимый и единственный мой сын. Я должна была сказать тебе это много раньше и глядя в глаза, а не так – ты читаешь эти строчки, а я умираю или уже умерла. Мое настоящее имя Пфальц-Катрин-Блум штамм Фогельзанг, и я происхожу из очень знатного роды Вейсланда. По праву крови ты должен носить эту фамилию, и я хочу верить, что когда-нибудь обязательно будешь. Я не просто так умираю, меня убили. За это не надо никому мстить, это и есть месть. Мне. Поверь, я заслужила. Я и так украла у судьбы много лет пусть не безоблачного, но счастья. Увы, у меня нет сил и возможностей рассказать тебе сейчас все, что тебе нужно знать, но я верю, что ты сможешь справиться сам. Не можешь не справиться. Прости, но тебе придется покинуть место, которое ты считаешь домом. У тебя нет времени ни на что – постарайся больше не ходить по привычным местам и уезжай прямо сейчас. Дорогами, которыми никогда не ходил. Отцу, друзьям, Джерд, братьям и сестрам объяснишь потом. Когда останешься в живых и вернешь себе имя. Подай прошение на гражданство Шварцланда. Назови мое имя как причину, этого должно быть достаточно. Если нет, сделай все, что необходимо. Ходи по команде, прыгай по команде, ходи на четвереньках. Все, что пожелают эти изуверы на границе, только бы они впустили тебя. У меня спутаны мысли, я надеюсь, что пишу хотя бы связно. Прошу, делай, как я сказала. Твое настоящее имя защитит тебя. Сожги письмо, когда прочитаешь. Прощай. Мама”.

Он смотрел тогда, как пламя облизывает лист бумаги, как чернеют его края, как исчезают неровные буквы, торопливо написанные маминой рукой и думал, что, кажется, ждал чего-то подобного. Ему хотелось заплакать, но вместо этого он повторял раз за разом настоящее имя матери. Его пропуск в будущее.

Шпатц поднял голову и посмотрел в окно. Спускались сумерки, и кое-где уже засветились одинаковые тусклые шары светильников. Пожилая женщина курила, высунувшись из окна напротив. Силуэты двух мужчин, сидящих за столом виднелись в другом. Правилами этого дома запрещались шторы, так что стоило зажечь свет, ты превращался в такое же зрелище для остальных, как и они для тебя. Также правилами полагалось сообщать коменданту, если соседи занимались чем-то странным, непотребным или приводили к себе чужих людей.

Сколько раз Шпатц представлял, как много всего сделает, когда наконец-то получит свои долгожданные документы и избавится от стоящего над душой инспектора. И вот этот момент наступил, и что? Хочется просто сидеть на месте, смотреть, как за другими окнами идет чужая жизнь и ни о чем не думать. Правда стул не располагал к долгому сидению, так что Шпатц поднялся и решил пройтись. Благо, вечерние прогулки, как впрочем, дневные, ночные и утренние никакими правилами и предписаниями не запрещались.

– Добрый вечер, герр Грессель! – пожилой комендант кивнул, не отрывая взгляд от толстой тетради, в которой он старательно писал.

– Здравствуйте, герр комендант, – Шпатц приподнял шляпу. – Рабочие дела?

– Ах нет, что вы! – комендант отложил ручку. – Я пишу пьесу! На моих глазах столько всего происходит, что это готовые спектакли. Или кинофильмы. А моя супруга считает это блажью и глупостями всякими. Она дама строгая, так что я не смею приносить свои тетрадки домой. И помаленьку калякаю здесь, пока никого нет.

– Некоторых жен лучше не сердить, это точно – Шпатц остановился и протянул ключ от своей квартиры. – Я хочу прогуляться по окрестностям и поужинать.



– Приятной прогулки, герр Грессель. Купите брецель у старого Вурзеля. Его тележка на углу. Брецели у него невкусные, но у нас принято поддерживать старика.

– Спасибо, герр комендант. Достаньте мне контрамарочку на премьеру вашей пьесы.

Шпатц открыл дверь и вышел. Прохожих было немного, рабочий день в утренних конторах закончился уже давно, а вечерние будут трудиться до темноты. Шпатц вдохнул полную грудь городского воздухе, полного непривычных пока еще запахов и остановился. «Странное дело. Пока не укладывается в голове, что здесь мой новый дом», – подумал он и направился к брецельной тележке, явно знававшей лучшие времена. Как и ее весьма преклонных лет хозяин, клевавший носом на складном деревянном стуле. Вурзелю на вид было лет, наверное, сто. Он был одет в потрепанную военную форму времен до Реформации. На левой стороне груди – скромного вида орден. Серебряный глаз на черном эмалевом круге.

– Герр Вурзель? – Шпатц слегка поклонился и приподнял шляпу. Продавец брецелей встрепенулся. Его глаза неожиданно оказались вовсе не тусклого стариковского цвета. Цепкий взгляд в одно мгновение обежал фигуру Шпатца с головы до ног, тонкие губы расплылись в улыбке.

– Так точно, герр, извините, не знаю вашего имени.

– Грессель. Шпатц Грессель.

– Я никогда вас прежде не видел. Вы приезжий?

– Сегодня заселился в дом номер семнадцать, к герру Каупляйну.

– Да-да, мы хорошо знакомы с комендантом. Чего изволите, герр Грессель?

– Для начала брецель, герр Вурзель. – Старик с готовностью открыл тележку. – И, еще – хороший совет, пожалуй. Я бы хотел посидеть в каком-нибудь приятном месте, выпить пива или шерри. Если вы понимаете, о чем я…