Страница 11 из 53
История индивидуализации сделала этот новый поворот в направлении «второго модерна» во второй половине XX века. Индустриальный модерн и капиталистические методы массового производства, лежавшие в его основе, создали больше богатства, чем когда-либо представлялось возможным. Там, где это богатство дополнялось демократической политикой, практиками перераспределения, доступом к образованию и здравоохранению, а также сильными институтами гражданского общества, начало впервые рождаться новое «общество индивидов». Сотни миллионов людей получили доступ к возможностям, которые когда-то были прерогативой крошечной элиты: университетское образование, путешествия, увеличение ожидаемой продолжительности жизни, располагаемый доход, повышение уровня жизни, широкий доступ к потребительским товарам, разнообразные коммуникационные и информационные потоки, а также специализированная, интеллектуально сложная работа.
Иерархический социальный договор и массовое общество первого модерна обещали предсказуемые награды, но сам их успех был тем, что освободило нас и выбросило на берега второго модерна, подтолкнув к более сложной и богато структурированной жизни. Работа в сфере образования и знания расширила владение языком и мышлением, инструментами, с помощью которых мы создаем личностные смыслы и формируем собственное мнение. Коммуникация, информация, потребление и путешествия стимулировали индивидуальное самосознание и творческое воображение, влияя на взгляды, ценности и установки таким образом, что они больше не могли оставаться в заданных пределах предопределенных ролей или групповой идентичности. Улучшение здоровья и увеличение продолжительности жизни дали время для достижения глубины и зрелости во внутренней жизни, укрепляя легитимность личной идентичности в сравнении с априорными социальными нормами и в противовес им.
Даже когда мы возвращаемся к традиционным ролям, сегодня это вопрос собственного выбора, а не абсолютной истины, навязанной при рождении. Как сказал великий клиницист идентичности Эрик Эриксон:
Сегодняшний пациент страдает больше всего от отсутствия ответа на вопрос, во что ему следует верить и кем он должен или <…> мог бы быть или стать, тогда как на заре психоанализа пациент страдал больше всего от запрещений (inhibitions), которые мешали ему быть тем и таким, кем и каким, как ему казалось, он по сути своей являлся[33].
Эта новая ментальность ярче выражена в более богатых странах, но исследования говорят о наличии значительных групп людей «второго модерна» почти во всех регионах мира[34].
Первый модерн подавлял рост и внешнее выражение личности в пользу коллективных решений, но ко второму модерну все, что у нас осталось, – это наше «я». Новое чувство психологической суверенности стало захватывать мир задолго до того, как появился интернет, чтобы усилить его притязания. Мы учимся кроить свои жизни методом проб и ошибок. Ничто не задано изначально. Все должно быть пересмотрено, передумано и воссоздано на условиях, которые имеют смысл для нас – семья, религия, секс, гендер, мораль, брак, человеческие сообщества, любовь, природа, социальные связи, участие в политической жизни, карьера, еда…
По сути, именно эта новая ментальность и ее требования и вызвали в нашу повседневную жизнь интернет и бурно растущие информационные технологии. Тяготы жизни без определенной заранее судьбы повернули нас к открывающим новые горизонты и насыщенным информацией ресурсам новой цифровой среды, которая предлагала новые способы усиления наших голосов и формирования наших собственных, выбранных нами моделей коммуникации. Это настолько глубокая трансформация, что можно без преувеличения сказать, что индивид, как автор своей собственной жизни, стал главным героем нашего времени, воспринимаем ли мы этот факт как освобождение или как проклятие[35].
Западный модерн сформировался вокруг канона из принципов и законов, которые наделяют нас нерушимыми индивидуальными правами и признают неприкосновенность каждой отдельной жизни[36]. Тем не менее только с приходом второго модерна непосредственный жизненный опыт стал догонять формальное право. Эта ощущаемая истина выразилась в новых требованиях сделать актуальным в повседневной жизни то, что уже закреплено в законе[37].
Несмотря на свой освободительный потенциал, второму модерну суждено было стать нелегким местом для жизни, и условия нашего существования сегодня отражают этот неприятный факт. Некоторые из проблем второго модерна возникают из-за неизбежных издержек, связанных с созданием и поддержанием собственной жизни, но нестабильность второй современности также является результатом институциональных сдвигов в экономической и социальной политике и практике, связанных с неолиберальной парадигмой и ее приходом к господству. Эта далеко идущая парадигма направлена на сдерживание, переориентацию и обращение вспять вековой волны второго модерна с его притязаниями на самоопределение и на среду обитания, в которых эти притязания могли бы сполна реализовываться. Мы живем в состоянии этой коллизии между многовековой историей модернизации и насчитывающей несколько десятилетий историей экономического насилия, которое противостоит нашему стремлению к полноценной жизни.
Существует богатая и убедительная литература, которая документирует этот поворотный момент в экономической истории, и моя цель здесь состоит лишь в том, чтобы привлечь внимание к некоторым темам этой более широкой истории, критически важным для нашего понимания этой коллизии, – к обстоятельствам, которые вызвали к жизни как «чудо» Apple, так и последующее зарождение и рост надзорного капитализма[38].
III. Неолиберальная среда обитания
В середине 1970-х годов послевоенный экономический порядок оказался под угрозой из-за стагнации, инфляции и резкого снижения темпов роста, особенно в США и Великобритании. Политический порядок тоже испытывал давление, потому что люди второго модерна – особенно студенты, молодые работники, афроамериканцы, женщины, латинос и другие маргинализированные группы – мобилизовались вокруг требований равноправия, голоса и участия. В США в фокусе социальных волнений была война во Вьетнаме, а коррупция, всплывшая в результате Уотергейтского скандала, спровоцировала требования политических реформ. В Великобритании инфляция обострила отношения труда и капитала до крайнего предела. В обеих странах призрак неизлечимого экономического упадка в сочетании с новыми громкими требованиями демократического социального договора вызвал замешательство, тревогу и отчаяние среди выборных должностных лиц, не способных понять, почему некогда надежная кейнсианская экономическая политика не смогла перевернуть ход событий.
Неолиберальные экономисты только и ждали этой возможности, и их теории стали быстро заполнять собой «вакуум идей», от которого страдали теперь оба правительства[39]. Во главе с австрийским экономистом Фридрихом Хайеком, только что получившим Нобелевскую премию 1974 года, и его американским коллегой Милтоном Фридманом, который получит эту премию два года спустя, они оттачивали свою радикальную экономическую теорию свободного рынка, политическую идеологию и прагматическую повестку дня на протяжении всего послевоенного периода, находясь на периферии своей профессии, в тени господствовавшего тогда кейнсианства, и теперь их час пробил[40].
Эта вера в свободные рынки возникла в Европе в качестве всеобъемлющей защиты от угрозы со стороны тоталитарных и коммунистических коллективистских идеологий. Она стремилась возродить представление о саморегулирующемся рынке как о настолько сложной и совершенной естественной силе, что она требует радикальной свободы от всех форм государственного надзора. Хайек объяснял необходимость абсолютного индивидуального и коллективного подчинения суровым требованиям рынка как непостижимого «расширенного порядка», который заменяет собой легитимную политическую власть, данную государству:
33
Erik Erikson, Childhood and Society (New York: W. W. Norton, 1993), 279; Эрик Эриксон, Детство и общество (Москва: АСТ, 1996), 294.
34
Ronald Inglehart, Culture Shift in Advanced Industrial Society (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1990); Ronald F. Inglehart, “Changing Values Among Western Publics from 1970 to 2006,” West European Politics 31, nos. 1–2 (2008): 130–146; Ronald Inglehart and Christian Welzel, “How We Got Here: How Development Leads to Democracy,” Foreign Affairs 88, no. 2 (2012): 48–50; Ronald Inglehart and Wayne E. Baker, “Modernization, Cultural Change, and the Persistence of Traditional Values,” American Sociological Review 65, no. 1 (2000): 19; Mette Halskov Hansen, iChina: The Rise of the Individual in Modern Chinese Society, ed. Rune Svarverud (Copenhagen: Nordic Institute of Asian Studies, 2010); Yunxiang Yan, The Individualization of Chinese Society (Oxford: Bloomsbury Academic, 2009); Arthur Kleinman et al., Deep China: The Moral Life of the Person (Berkeley: University of California Press, 2011); Chang Kyung-Sup and Song Min-Young, “The Stranded Individual Under Compressed Modernity: South Korean Women in Individualization Without Individualism,” British Journal of Sociology 61, no. 3 (2010); Chang Kyung-Sup, “The Second Modern Condition? Compressed Modernity as Internalized Reflexive Cosmopolitization,” British Journal of Sociology 61, no. 3 (2010); Munenori Suzuki et al., “Individualizing Japan: Searching for Its Origin in First Modernity,” British Journal of Sociology 61, no. 3 (2010); Anthony Elliott, Masataka Katagiri, and Atsushi Sawai, “The New Individualism and Contemporary Japan: Theoretical Avenues and the Japanese New Individualist Path,” Journal for the Theory of Social Behavior 42, no. 4 (2012); Mitsunori Ishida et al., “The Individualization of Relationships in Japan,” Soziale Welt 61 (2010): 217–235; David Tyfield and John Urry, “Cosmopolitan China?” Soziale Welt 61 (2010): 277–293.
35
Beck and Beck-Gernsheim, Individualization; Ulrich Beck, A God of One’s Own: Religion’s Capacity for Peace and Potential for Violence, trans. Rodney Livingstone (Cambridge, UK: Polity, 2010).
36
Thomas M. Franck, The Empowered Self: Law and Society in an Age of Individualism (Oxford: Oxford University Press, 2000).
37
Beck and Beck-Gernsheim, Individualization, xxii.
38
Daniel Stedman Jones, Masters of the Universe: Hayek, Friedman, and the Birth of Neoliberal Politics (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2012); Дэниел Стедмен-Джоунз, Рождение неолиберальной политики: от Хайека и Фридмана до Рейгана и Тэтчер (Москва: Мысль, 2017); T. Flew, “Michel Foucault’s The Birth of Biopolitics and Contemporary NeoLiberalism Debates,” Thesis Eleven 108, no. 1 (2012): 44–65, https://doi.org/10.1177/0725513611421481; Philip Mirowski, Never Let a Serious Crisis Go to Waste: How Neoliberalism Survived the Financial Meltdown (London: Verso, 2013); Gérard Duménil and Dominique Lévy, The Crisis of Neoliberalism (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2013); Pierre Dardot and Christian Laval, The New Way of the World: On Neoliberal Society (Brooklyn: Verso, 2013); António Ferreira, “The Politics of Austerity as Politics of Law,” Oñati Socio-Legal Series 6, no. 3 (2016): 496–519; David M. Kotz, The Rise and Fall of Neoliberal Capitalism (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2017); Philip Mirowski and Dieter Plehwe, eds., The Road from Mont Pelerin: The Making of the Neoliberal Thought Collective (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009); Wendy Brown, Undoing the Demos: Neoliberalism’s Stealth Revolution (New York: Zone, 2015); David Jacobs and Lindsey Myers, “Union Strength, Neoliberalism, and Inequality: Contingent Political Analyses of US Income Differences Since 1950,” American Sociological Review 79 (2014): 752–774; Angus Burgin, The Great Persuasion: Reinventing Free Markets Since the Depression (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2012); Энгус Бергин, Великая революция идей. Возрождение свободных рынков после Великой депрессии (Москва: Мысль, 2017); Greta R. Krippner, Capitalizing on Crisis: The Political Origins of the Rise of Finance (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2011).
39
Jones, Masters of the Universe, 215; Джоунз, Рождение неолиберальной политики, 273. См. также: Krippner, Capitalizing on Crisis.
40
Подробное описание этих событий см. в: Mirowski, Never Let a Serious Crisis Go to Waste; Dardot and Christian Laval, The New Way of the World; Jones, Masters of the Universe; Джоунз, Рождение неолиберальной политики.