Страница 6 из 108
– Если кто-то захочет их увидеть? Да весь мир будет требовать от вас показать ему эти шедевры! А галерея Фальконе будет счастлива выступить в качестве торгового агента для этих шедевров.
Лизетта не могла не улыбнуться. Жадность Фальконе была вопиющей.
– Как это мило с вашей стороны, месье, – язвительно заметила она.
Один из репортеров, задумчиво покусывая карандаш, спросил:
– Вы предполагаете, как будут развиваться события дальше? Интерес к картинам вашей сестры пойдет на спад или будет продолжать расти?
– Я могу ответить на этот вопрос.
Мэйсон повернула голову в сторону автора реплики. То был Люсьен Моррель, самый известный критик в Париже. Она читала его обзоры и уважала его мнение. Моррель во многом способствовал признанию Ренуара и Дега в те дни, когда во влиятельных художественных кругах импрессионистов попросту не замечали, словно и не бушевала вокруг художественная революция. А теперь он собирался вынести суждение о ее, Мэйсон, работах. Неосознанно она задержала дыхание.
– Через две недели, – заявил критик, – эта Мэйсон Колдуэлл будет окончательно забыта. Ее минутная слава не имеет никакого отношения к художественной ценности ее работ. Техника у нее неряшливая, темы маргинальны, цвета нереальные. Если коротко – ее работа не является искусством. Это нечто противоположное искусству. А нездоровый интерес к ней вызван единственно тем, что она, ясно осознав, что талантом обделена, решила покончить с жизнью, бросившись в Сену. Романтичная смерть, подвигнувшая буржуазию на все эти охи и ахи и вызвавшая в ней желание увидеть работы самоубийцы. Вот и все, что стоит за этой шумихой. Парижане известны тем, что обожают красивые самоубийства. Нет-нет, друзья мои, то, чему мы все сейчас являемся свидетелями, это не открытие нового мастера, – это интермедия на карнавале.
Лизетта в ужасе взглянула на Мэйсон. Мэйсон махнула рукой, давая понять, что можно не переводить. Одного раза ей вполне хватило.
Мэйсон отвернулась, чувствуя, как краска унижения и стыда заливает ее лицо. Ей вдруг стало очень жарко. Она с радостью бы выбежала из этого зала. Но в этот момент она вновь встретилась глазами с красивым незнакомцем, стоявшим у стены. Он продолжал за ней наблюдать. Он медленно покачал головой и выразительно закатил глаза. Она поняла, что он имел в виду. Достопочтенный месье Моррель нес чепуху. Тот высокий брюнет у стены действительно так думал. Мэйсон ему поверила, и эта вера придала ей сил и мужества. И вызвала в ответ горячую благодарность.
Фальконе выглядел сбитым с толку. Отповедь критика заставила его побледнеть. Но ему так и не пришлось озвучить свою реакцию: в толпе произошло внезапное шевеление, и низкий мужской голос грубо спросил:
– Где тут Фальконе?
Все взгляды немедленно устремились на мужчину среднего роста, худощавого, но хорошо сложенного, с гладко зачесанными назад черными волосами и нагловатыми манерами. То был знаменитый гангстер Джуно Даргело. Джуно в сопровождении двух своих могучих телохранителей шел через зал, и толпа торопливо расступалась, давая ему дорогу, хотя по рядам и проносился возмущенный шепот.
Заметив владельца галереи, Даргело выкрикнул:
– Я покупаю их все, Фальконе. Все картины с Лизеттой.
Увидев Джуно, Лизетта подняла голову и, глядя в потолок, простонала:
– О нет! Только не это!
Вновь прибывший смотрел на Лизетту, словно влюбленный спаниель.
– Ты думала, что я позволю кому другому заполучить портреты моей голубки, моей возлюбленной?
Лизетта возмущенно притопнула ножкой:
– Сколько раз можно тебе повторять, Джуно? Я не твоя возлюбленная и никогда ею не стану!
Явление главаря банды придало развитию сюжета новый пикантный оборот. Репортеры повскакивали с мест, забрасывая Джуно вопросами:
– Эй, Джуно? Как это ты забрался так далеко от Бельвиля?
– Ты ведь еще не успел прикупить полицию в этой части города или уже успел?
– Ты разве не слышал, инспектор Дюваль поклялся, что не успокоится до той поры, пока не спровадит тебя на остров Дьявола?[1]
Даргело простер к Лизетте руки – жест, достойный героя Пуччини.
– Ради обожаемой мной женщины я бы сам сплавал на остров Дьявола и обратно.
Лизетта застонала, а Мэйсон, воспользовавшись случаем, поспешила покинуть собрание. Поискав глазами своего молчаливого советчика, она обнаружила его в дальнем углу салона. Он стоял к ней спиной.
Фальконе, нервничая, пытался внушить влюбленному гангстеру, что не может продать ему все картины, ибо мадемуазель Ладо изображена на каждой из представленных работ.
– У меня есть постоянные покупатели, месье, которых я должен чтить!
Мэйсон между тем направилась к таинственному незнакомцу. Подойдя поближе, она увидела, что он смотрит на одну из ее картин. Как и другие ее полотна, это полотно запечатлело идеализированную молодую женщину в окружении образов, точно вышедших из ночных кошмаров. Мир, в который была помещена эта женщина, был миром хаоса, перспектива нарочито искажена. Фон создавал ощущение угрозы и злобы. Однако в отличие от других работ Мэйсон это был автопортрет. Единственный ее автопортрет.
На портрете была изображена женщина – сама Мэйсон, – стоящая на коленях обнаженной спиной к зрителю. Приспущенное синее платье мягкими складками накрывало пол колоколом вокруг бедер. Длинные светло-каштановые волосы женщины, чуть тронутые золотом, каскадом спускались на спину. Там, где они заканчивались – на верхней части правой ягодицы, взгляд падал на родинку в форме сердца. Женщина смотрела через плечо, словно только что заметила зрителя, приветствуя его загадочной полуулыбкой. Источника света на картине не было, женская фигура словно сама излучала свет. По левую сторону от женщины несколько искореженных, лишенных листьев деревьев вздымали к небу свои костлявые ветви, словно в предсмертных муках. По правую сторону перевернутая пушка валялась у тропинки, которая уходила вдаль, к гребню холмов на горизонте, один из которых был усеян могильными плитами. Картина в редакции Фальконе называлась «Портрет художницы».
1
Остров Дьявола вблизи Французской Гвинеи известен тем, что там располагалась одна из самых суровых тюрем.