Пантократор

Во-вторых, Гитлеру удалось за короткий срок пребывания у власти оздоровить сельское хозяйство, укрепив кулацкий сектор законом о не подлежащем дроблению «наследственном крестьянском дворе»; а что именно кулацкая (по нашей терминологии) система землепользования является основой сельскохозяйственного производства, ясно всякому дураку. Германия сегодня если не роскошествует (лозунг даже такой есть: «пушки вместо масла»), то во всяком случае сыта и еще делает стратегические запасы продовольствия.

И, наконец, в-третьих: нацистам удалось претворить в жизнь ряд демагогических лозунгов о «единстве нации», заморочить голову значительной части пролетариата разного рода подачками. В берлинской кинохронике показывали, как рабочие едут в отпуск на Канарские острова. По профсоюзной линии, что ли, целый пароход выделяют для такой экскурсии, сроком на три недели. Или такие, например, кадры: обеденный перерыв на заводе, общая столовая, рабочие и инженеры кушают за одним столом. Да что инженеры – тут же сидит и господин директор, все едят одно и то же, из одного котла. Примитивная демагогия? Конечно! Но на сознание людей что действует, философские рассуждения? На сознание людей действует демагогия – и чем она примитивнее, тем сильнее.

Потом еще обширная программа жилищного строительства. Если молодой рабочий, женившись, тут же получает ключ от квартиры со всей обстановкой, включая детскую коляску, – это тоже действует. Надо ли удивляться, что Гитлер – в той же хронике – запросто общается с населением, где-то на стройке собственноручно шурует лопатой, грузит вагонетку… Ну, это вообще излюбленные фашистские штучки, горлопан Муссолини тоже обожал сняться где-нибудь на полевых работах, выставив напоказ голое толстое брюхо, с охапкой соломы на вилах. Но что эти искатели дешевой популярности могут позволить себе такое вот непосредственное общение с народом – кое о чем это ведь тоже говорит…

Да, было над чем задуматься. Раньше война рассматривалась лишь как маловероятная в ближайшем будущем случайность, он даже не принимал ее в расчет при разработке Великого Плана; теперь стала вдруг реальной угрозой, и не такой уж отдаленной. Если за три года Гитлер сумел так преобразить нищую Германию, – во что же он превратит ее лет через десять? А что сильная и сплоченная вокруг своего «фюрера» Германия неминуемо станет агрессивной, сомневаться не приходится. Она достаточно агрессивна уже сегодня, что же будет потом?

Дело было, впрочем, не только в чисто-военном потенциале этой будущей агрессивной Германии. Красная Армия тоже времени даром не теряет, недавние маневры Киевского военного округа показали это вполне убедительно. Можно не сомневаться, что Красная Армия сумеет дать достойный отпор новоиспеченному гитлеровскому «вермахту». Но война – это ведь не только сшибка двух военных машин, это еще и поединок двух идеологий, двух политических систем. Раньше все представлялось просто: в любой будущей войне идейное превосходство нам обеспечено, так как солдат противника будет сражаться за чужие ему интересы буржуазного правительства банкиров и фабрикантов, а наш боец – за свое, кровное.

Так можно было думать первые десять послереволюционных лет. С тех пор, однако, кое-что изменилось, Великий План начал осуществляться; после сплошной коллективизации, после тридцать третьего года продолжать с прежней уверенностью полагаться на идейную стойкость бойца Красной Армии было бы опасным заблуждением.

Десять миллионов раскулаченных, семь миллионов умерших от голода – и ни одного восстания, ни одного бунта. Но значит ли это, что забыли уже, не помнят, простили? А если просто выжидают? Сколько их разбежалось тогда из вымиравших деревень – гигантские стройки поглощали всю эту мужицкую орду, любой желающий приобретал рабочую профессию, а с ней и возможность осесть потом где-нибудь в городе, затеряться, ждать своего часа… Не надо обманываться поголовным энтузиазмом, только война сможет показать истинную картину настроений советского общества.

Так оно потом и случилось на оккупированных территориях, а он уже тогда – летом тридцать шестого года – впервые это предугадал. Впервые задумался о политическом аспекте войны с Германией, с народом, за три года получившим от своего правительства больше, чем наш смог получить за два десятилетия.

Что по соотношению военных потенциалов мы в конечном счете окажемся сильнее, сомнений не вызывало. Мы можем отразить удар любой силы и, как предписывает наступательная доктрина Красной Армии, быстро перенести военные действия на территорию противника. Но что увидит наш боец, оказавшись на территории Германии? Он своими глазами увидит достижения гитлеровского режима, получит возможность сравнить их с нашими достижениями. Сравнить, взвесить, сопоставить – и сделать выводы. Хотя бы пока для себя, молча.

Удивительная получалась ситуация: предстоящая война могла оказаться тем опаснее в политическом отношении, чем успешнее для нас разворачивались бы с самого начала военные действия. Быстрая победа в такой войне могла бы стать попросту катастрофой – для советской власти и прежде всего для него, поскольку он, осуществляя свой Великий План, сам становился верховным олицетворением этой власти.

И ему стало ясно, что воевать «малой кровью и на чужой территории» нельзя ни в коем случае. Это было бы политическим самоубийством, этого надо было избежать любой ценой.

Лучше бы, конечно, вообще избежать войны; но к концу тридцать шестого года уже было понятно, что война неизбежна. Любому дураку было понятно. Испания стала первым ее сражением, в октябре появилась «Ось Берлин – Рим», месяцем позже был подписан «Антикоминтерновский пакт» между Германией и Японией. Угроза войны начинала постепенно заслонять все другие проблемы – тем более, что проблема установления единоличного контроля над партией была к тому времени практически решена.

Собственно, не такой уж головоломной была и проблема войны. Он знал в общих чертах, что надо делать, какой должна быть эта война, представлял себе весь ее сценарий. Это пришло сразу, в одну из таких бессонных ночей.

К чему сводилась главная мысль сценария? Главная мысль сводилась к тому, что война должна быть долгой и трудной, должна потребовать предельного напряжения сил и предельного ожесточения. Долгая и трудная война озлобит армию и народ – но не так, как империалистическая война озлобила армию и народ Российской империи, против собственного правительства. У нас, с помощью правильно поставленной пропаганды, озлобление будет направлено против внешнего врага, против иноземного пришельца, оно отодвинет на задний план и заслонит все внутренние неурядицы.

По какому же сценарию следует провести эту войну? Первый, решающий момент – приграничное сражение должно быть проиграно. Отступить километров на двести, дать врагу проникнуть на нашу территорию; пустить его, так сказать, в наш советский огород, и чтобы он своим свиным рылом наломал в этом огороде побольше дров. Чтобы всласть там порезвился. Никаких слюнтяйских разговорчиков о «малой крови» – крови должно быть много, очень много. Чем больше, тем лучше.

Потом будет позиционный период – истощение человеческих и материальных ресурсов, длительное балансирование на грани равновесия сил. И только после этого – последняя, завершающая ударная фаза.

Словом, долгая затяжная война. Война на измор. Такая война обессилит Германию, истощит ее ресурсы, покончит с ее нынешним показным благополучием. Но главное не в этом, ресурсы Германии и так не слишком велики; главное в том, что затяжная война мучительна для обеих сторон, приносит много трудностей жителям тыла.

А трудности озлобляют. Советский народ привычен к трудностям, но он будет предельно озлоблен против врага за дополнительные трудности военного времени, довоенная жизнь будет вспоминаться людям как сплошной праздник…

Вот тогда – и только тогда – можно будет не бояться политических последствий контакта с побежденной Германией. Озлобленному солдату, ворвавшемуся наконец во вражье логово, будет не до сравнений, не до размышлений на разные ненужные темы.