Страница 3 из 7
После публикации 24 мая 1918 года в левоэсеровской газете «Знамя труда» стихотворения «Гимн» (в позднейшей редакции «Сумерки свободы»), манифестировавшей принятие Мандельштамом – после периода сомнений рубежа 1917-1918 годов – большевистского переворота и его последствий, «отношение поэта к советскому социуму (что не тождественно отношению к революции) колебалось»[28]. О природе этих колебаний пойдет речь далее, однако уже сейчас необходимо отметить, что принципиальные положения о соотношении культуры и нового государства, высказанные Мандельштамом в 1918-1920 годах, никогда не были подвергнуты им пересмотру. Речь идет, прежде всего, о написанной в 1918 году, в период службы Мандельштама в Наркомпросе[29], статье «Государство и ритм» и статье 1920 года «Слово и культура». Первая из них, помимо полной идентификации автора с «нашим молодым государством»[30], замечательна тем, что, по наблюдению Е.А. Тоддеса, «государство (революционная диктатура) и культура оказываются в одном ценностном ряду. Это представление в течение последующих семи десятков лет [существования советского режима] поддерживалось и государством, и людьми культуры, причем <…> каждая сторона руководствовалась своими мотивами: государство стремилось сделать культуру государственной, а люди культуры надеялись, как Мандельштам в 1918 г., что государство станет культурным»[31]. Эти надежды стояли и за высказанным в «Слове и культуре» тезисом о том, что «намечается и органический тип новых взаимоотношений, связывающий государство с культурой, наподобие того, как удельные князья были связаны с монастырями. Князья держали монастыри для совета» (II: 51 )[32]. Функция поэта мыслится как «экспертная», гуманизирующая «грядущую социальную архитектуру». Непременной социальной и идеологической рамкой остается при этом принятие нового государственного устройства – советской власти. Последнее, по справедливому замечанию Е.А. Тоддеса, в свою очередь требовало «принять современность и литературный быт»[33]. «По возвращении в Советскую Россию [из Крыма в 1920 году] я вростаю < sic!> в советскую действительность первоначально через литературный быт, а впоследствии непосредственной работой: редакционно-издательской и собственно-литературной», – показывал Мандельштам в ОГПУ 25 мая 1934 года[34].
Тесное соположение этих двух понятий («современности» и «литературного быта») в политическом контексте неслучайно. Одним из важнейших социокультурных последствий октябрьского переворота стало радикальное изменение традиционных основ профессиональной писательской жизни в России. «Октябрьская революция опрокинула <…> целый общественный режим, основанный на буржуазной собственности. Этот режим имел свою культуру и свою официальную литературу. Крушение режима не могло не стать – и стало – крушением дооктябрьской литературы», – писал Л.Д. Троцкий[35]. Монополизация государством печатного станка в 1918 году и немедленное введение политической цензуры изменили и экономические и моральные основания деятельности русского литератора. Переход к нэпу на время ослабил государственное давление, но не изменил принципиальных идеологических основ большевистской диктатуры. Фактически подводя итоги десятилетнему существованию послеоктябрьской литературы, Б.М. Эйхенбаум в статье 1927 года, остро проблематизирующей самое проблему «литературного быта»[36], с чрезвычайной точностью диагностировал: «Вопрос о том, „как писать“, сменился или, по крайней мере, осложнился другим – „как быть писателем“».
Не будет преувеличением сказать, что решать этот критически важный вопрос пришлось в той или иной степени каждому из остававшихся в СССР литераторов. Мандельштам не был исключением.
В конце декабря 1930 года Н.Я. Мандельштам из санатория Академии наук СССР, устроенного в 1929 году в бывшей усадьбе В.С. Беллей[37] в Старом Петергофе, обращается с большим письмом к В.М. Молотову, только что назначенному председателем Совнаркома СССР. Адресатом письма жены поэта Молотов стал, однако, в прежнем своем качестве – многолетнего секретаря ЦК ВКП(б), которому подчинялся, в частности, занимавшийся литературной жизнью Отдел агитации, пропаганды и печати ЦК, преобразованный в январе 1930 года в Отдел культуры и пропаганды (Н.Я. Мандельштам именует его принятым сокращением «Культпроп»), заместителем заведующего которым был (с 1929 года) упоминаемый в начале письма А.Н. Гусев[38].
Уважаемый тов. Молотов!
Нынешней весной вы слыхали должно быть о тяжелом состоянии поэта Мандельштама. Тогда же тов. Гусев – заместитель > з<аведующего> Культпропа Ц.К. В.К.П.(б) организовал отъезд Мандельштама – в Сухум, в Дом Отдыха, а затем, по желанию Мандельштама, на юг, в Армению: врачи, консультировавшие Мандельштама, рекомендовали после отдыха стать на работу на какой-нибудь из южных окраин, по возможности, не русских, чтобы в новых условиях ликвидировать нервное заболевание, вызванное травмой (это было результатом травли, которая велась против Мандельштама).
Однако наладить работу в Армении для Мандельштама не удалось – из-за незнания армянского языка – и после нескольких месяцев отдыха нам пришлось вернуться на север. В Закавказьи Мандельштам вполне оправился от болезни, но попав на север в те же – вернее, более тяжелые бытовые условия, он, несомненно, скоро расшатает свое здоровье и все вернется к прежнему положению.
Дело в том, что почва для болезни Мандельштама подготовлялась годами и причина ее коренилась в той жизни, которую мы вели и изменить которую были не в силах.
Основная беда в том, что Мандельштам не может прокормиться чисто литературным трудом – своими стихами и прозой. Скупой и малолистный автор, он дает чрезвычайно малую продукцию. Последнюю свою прозаическую вещь, изданную в 28 году Гизом, – он писал около двух лет (134 листа). Полное собрание Мандельштама – плод двадцатилетней работы – расцененное издательской бухгалтерией полистно и построчно, дало ему несколько лет назад 1.500 р.
Так, литературный гонорар являлся в сущности случайным, а жил Мандельштам переводами. Более ядовитой профессии для писателя, особенно для стихотворца нельзя себе представить. В течение десяти лет изо дня в день Мандельштаму приходилось переводить, т.е. беспрерывно подлаживаться под чужие стили, истощать мозг лжеизобретательством, холостым творчеством. Переводы исключали всякую возможность личной работы. Сотни переведенных Мандельштамом листов – это каторжный труд, в течение многих лет разрушавший его нервную систему. К тому же положение переводчика в издательствах было ужасным: на переводную работу смотрели, как на нечто вроде собезного пособия для безработных интеллигентов и получить перевод было не легче, чем его сделать. Хронические безработицы постоянно выбивали из-под ног почву, не давали возможности сколько-нибудь прочно устроиться. Борьба за существование отнимала все силы и на моих глазах в течение многих лет разрушала человека.
Сейчас к переводам возврата нет — мы предпочтем любой исход прежней лямке.
После тяжелого жизненного кризиса, после перенесенной болезни, Мандельштам – пожилой и утомленный человек – очутился у разбитого корыта.
У него нет профессии, которая бы его обеспечила, нет жилья, ничего нет… То, что он умеет делать, никак не котируется на трудовой бирже. А в любом учреждении не решатся принять на работу лирического поэта, да к тому же с ярлыком правого попутчика. Если Мандельштам самостоятельно придет предлагать свои услуги – он, в лучшем случае, устроится неквалифицированным библиотекарем или техническим работником в каком-нибудь архиве и т.п. … на 90 р. в месяц – без квартиры и при семье в три человека.
Вопрос о работе Мандельштама – это вопрос принципиальный и он должен быть разрешен раз и навсегда.
В сущности, речь идет о праве Мандельштама на жизнь: нужно или не нужно сохранить Мандельштама?
А чтобы его сохранить, нужно создать для него нормальные условия жизни – дать ему академическую спокойную работу (хотя бы исторически-архивную, которую он сам получить не может, т.к. ему отвечают – «нет нужды, нет штатов, вы не марксист, раз вы писатель так пишите, а у нас есть спецы и т.д....»).
Второй вопрос квартирный. Все эти годы у нас не было средств, чтобы купить себе квартиру. Уезжая в Армению, мы потеряли свое жилье и остались буквально на улице. Та работа, на которой может быть использован Мандельштам, не может дать ему квартиры. Нигде, ни в одном городе нельзя получить жилплощади. Мандельштам оказался беспризорным во всесоюзном масштабе.
Но существует же какой-то жилищный фонд и нужные люди у нас не остаются на улице. Один раз нужно счесть не спеца таким человеком, а поэта, чтобы он не метался из города в город, ища пристанища. Если это невозможно в Москве, то нужно устроить Мандельштама хотя бы в одном из южных городов.
Я повторяю, что это не просто бытовые неувязки, а вопрос о праве на жизнь. Позади – долгие годы борьбы и труда; не под силу изворачиваться, искать мелких заработков, бегать по редакционным прихожим за работишкой. А именно это предстоит Мандельштаму, если не будет решительного вмешательства в его судьбу. Ему помогли оправиться от болезни, но причины, приведшие к заболеванию, не устранены… Если раз навсегда не устроить Мандельштама, то каждый год его будет загонять в тупик и роскошные санатории будут чередоваться с настоящим бродяжничеством.
Тяжелая жизнь лирического поэта, конечно, не в диковинку, но близкому человеку – жене – не под силу смотреть, как разрушается жизнеспособный человек, в самом разгаре творческих сил.
Но я надеюсь, что это письмо не останется без ответа.
Надежда Мандельштам[39]
<…>
28
Тоддес Е. А. <Мандельштам и Рудаков> // Тоддес. С. 595. Мы, вслед за Е.А. Тоддесом (Там же. С. 352), безусловно, разделяем предположение о том, что «народный вождь» в «Гимне» – это Ленин.
29
Об этом периоде, включая колоритные подробности выполнения поэтом «ответственных заданий», см.: Документы О.Э. Мандельштама в архиве Нарком-проса: Возвращение к теме ⁄ Публ. Н.В. Котрелева // Окно из Европы: к 80-летию Жоржа Нива ⁄ Сост. А.Е. Парнис, Г.В. Нефедьев, В.Л. Скуратовский. М., 2017. С. 658-693; особ. см. с. 692 с воспоминаниями С.Г. Вышеславцевой.
30
Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем: В 3 т. ⁄ Сост. А.Г. Мец. М., 2009-2011. Т. 2. С. 44. Далее ссылки на это издание даются непосредственно в тексте: римские цифры указывают на номер тома, арабские – на номер страницы.
31
Тоддес Е.А. Поэтическая идеология // Тоддес. С. 353.
32
Именно эти строки вызвали отдельный полемический выпад Цветаевой в посвященной «Шуму времени» статье «Мой ответ Осипу Мандельштаму» (1926): «Если бы Вы были мужем, а не „…“, Мандельштам, Вы бы не лепетали тогда в 18 г. об „удельно-княжеском периоде” и новом Кремле, Вы бы взяли винтовку и пошли сражаться» (Цветаева М. Собрание сочинений: В 7 т. ⁄ Сост. А. Саакянц и Л. Мнухина. М., 1994. Т. 5. С. 310; пропуск в рукописи). К этомуже времени относится свидетельство Эренбурга: «Мандельштам, изведав прелесть службы в каком-то комиссариате, гордо возглашает: как сладостно стоять ныне у государственного руля!» (Эренбург И. Стилистическая ошибка // Возрождение (Москва). 1918. 5 июня; цит. по: Эренбург И. Портреты русских поэтов ⁄ Изд. подгот. А.И. Рубашкин. СПб., 2002. С. 178); статья начинается с описания не названного по имени Мандельштама: «Недавно в одном литературном салоне некий небезызвестный поэт, безукоризненный эстет из „Аполлона”, с жаром излагал свои большевистские идеи» (Там же. С. 175). К 1967 году относится свидетельство Е.Я. Хазина о том, что «в первые годы (1920) [Мандельштам] был настроен очень революционно, что „присяга четвертому сословию” была не случайна» (Лето 1967 года в Верее: Н.Я. Мандельштам в дневниковых записях Вадима Борисова / Публ. и подгот. текста С. Василенко, А. Карельской, Г. Суперфина // «Посмотрим, кто кого переупрямит…»: Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах ⁄ Сост. П.М. Нерлер. М., 2015. С. 495). 24 января 1925 года М.А. Кузмин фиксировал в дневнике: «Мандельшт<ам> удивляется моей ярости по отношению к большевикам» (РГАЛИ, сообщено А.Б. Устиновым). В конце 1925 года «политическая» опечатка «белый Мандельштам» (вместо «былой») казалась И.Г. Эренбургу «гомерически» смешной (см. его письмо Е.Г. Полонской от 2 декабря 1925 года: Эренбург И. Дай оглянуться…: Письма 1908-1930 ⁄ Изд. подгот. Б.Я. Фрезинским. М., 2004. С. 476).
33
Тоддес Е.А. Поэтическая идеология // Тоддес. С. 370.
34
Нерлер П. Указ. соч. С. 46.
35
Троцкий Л. Литература и революция. М., 1923- С. 15.
36
Эйхенбаум Б. Литература и литературный быт // На литературном посту. 1927. № 9. В «Моем временнике» Эйхенбаума (Л., 1929. С. 49-58) текст получил название «Литературный быт». Цитируется нами по этому изданию.
37
Урожденной Вейнберг, тетки поэта Г.В. Адамовича (сестры его матери), в 1920 году эмигрировавшей во Францию (см.: Колмогоров А. Мне доставшееся: Семейные хроники Надежды Лухмановой. М., 2013. С. 331).
38
Л.Д. Троцкий так характеризовал эту, относящуюся к концу 1920-х – 1930 году, ситуацию: «Высшее руководство художественным словом оказалось в руках Молотова, который есть живое отрицание всего творческого в человеческой природе. Помощником Молотова – час от часу не легче! – оказался Гусев, искусник в разных областях, но не в искусстве» (Т<роцкий Л.> Самоубийство В. Маяковского // Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев). 1930. № 11. Май. С. 40). Функции Молотова перешли после его ухода в Совнарком к Л.М. Кагановичу, на которого легла позднее часть подготовки к объединению писателей на основе резолюции Политбюро ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций».
39
Григорьев А., Петрова И. [Мец А.Г, Сажин В.Н.] Мандельштам на пороге тридцатых годов // Russian Literature. 1977. Vol. 5. № 2. Р. 182-184. Одновременно: Два письма Н.Я. Мандельштам ⁄ [Публ. и коммент. А.Б. Рогинского, С.В. Де-дюлина] // Память: Исторический сборник. М., 1976/Нью-Йорк, 1978. Вып. 1. С. 302-304.