Мой конь розовый

Подвел всех телефон. Казалось, тут-то все в порядке. Давно, еще три года назад, при организации ЖСК, самый первый председатель предложил – «для ускорения телефонизации» – всем внести полста… Зато телефон, мол, ждать не придется – сам будет ждать жильца! Почти все уплатили. Даже квитанции какие-то получили…

И вдруг – телефоны только через год! Как да почему? Председатель поднимает перед лицом руки с вывернутыми наружу ладонями. Смотрите, мол, никаких ваших денег у меня в руках нет! «Не знаю! Вы не мне платили! Сам – вот квитанция – внес полста!..».

На телефонном узле о деньгах впервые слышат. За три года тоже сменилось несколько начальников… «Да что вы такое говорите! Знать не знаем! Кому платили – с того и спрашивайте!». И в бухгалтерии – то же. Концы в воду. Идиомы и метафоры». Нет телефонов – ждите в общей очереди!..

Легко сказать: «ждите!» Как люди когда-то жили без телефона? Уму непостижимо! И стал я бегать к автомату. Одной «двушкой» не позвонишь: то автомат их проглатывает – точно пенсионер таблетки. Надеясь ими вернуть себе молодость, то – «вышел», «позвоните еще раз», «Иван Петрович на совещании». Нужны «двушки»!

Наш дом уже ожесточил всех, у кого только бывают эти «двушки»: лотошниц, киоскерш, кассирш… Норовишь обменять себе в убыток – отдать за «двушку» семишник, за несколько – гривенник и еще поблагодарить, фальшиво расчувствовавшись… Кончилось, на всем свете больше нет их в помине, двухкопеечных монет! «Отстаньте! Надоели! Ваш дом уже в печенках у всех сидит!» – отчитывают нас разменщицы.

Ясное дело, с кем-то стыковались по-крупному. Рублевый счет с кем-то. Упредили. Все грамотные, все догадливые. Знать, все хотят жить – нет, хорошо, хотят жить!.. Эпитеты, метафоры, идиомы… Куда уж там: целые присказки да притчи!..

Куда идти? Куда идти? «Кому нести кровавый ротик, у чьей постели бросить ботик и дернуть кнопку на груди? Куда идти? Куда идти?» Ах, поэзия! Даже ты – вопрошаешь – не отвечаешь!

Знаю куда! Как же это я раньше не допёр! Не додул, не смикитил, зря скрипел мозгой… Идиомы-метафоры-эпитеты! На что-то и мне должен ведь пригодиться божий храм! Этот великолепный бело-голубой шатер, которому со всех сторон закрыли небо железобетонные башни. Куда только делось его старо-сокольническое благолепие! Смущен, смущен храм этими непрошенными железобетонными соседями. Как-то заглянул в энциклопедию: построен в 1913 году архитектором Толстых: всего-то четыре года до революции. Какая недальновидность!.. А теперь «моральное истребление», как говорят архитекторы.

Жаркий июнь – время тополиного пуха. Асфальт пружинит под ногами как торфяной наст. Вокруг церкви не видать старушек-«божьих одуванчиков». На них ныне держится вера. Тщедушные, в черном, точно грачи, они в дни служб так и липнут к храму, к дебелому «отцу Ивану». Ими полны скамейки в саду, церковный двор, сама церковь. Дверь в храм открыта – проветривает свои каменные внутренности…

Поднимаюсь на ступеньки, вхожу. Пусто… Ан – нет: свято место пусто не бывает! Идиомы, метафоры, присказки. Вот они, «божьи одуванчики». Три старушки – одинаково тщедушненькие, одинаково в черном, стоя у высокого стола – быстро-быстро пересчитывают медь. Она прямо-таки шелестит, журчит в их сухоньких пальцах.

Ловко сортируют курганчик меди, горсточками разгребают, точно курочки, золотистый сухой навоз, считают, пришептывая впалыми устами…

– Вам чего! – сквозь остаток зубов прошипела одна. Остальные тоже перестали считать. Вид у всех – более, чем неприязненный, словно застал их всех в бане. Или свершил подобную непристойность.

– Простите пожалуйста… Хотел попросить – поменять рубль… На «двушки». То есть – на двухкопеечные монеты… Звонить, то есть…

Я всегда теряюсь, когда учую неприязненность. Сам себе противен, но ничего с собой не могу поделать.

Но, кажется, все же поняли. Молчаливое – взглядами – короткое совещание. Успеваю заметить, что взгляды двух устремлены на третью. Старшая! Ответственная! Доверенная! Всюду она, знать, явная, выставленная, или незримая, но сущая «субординация». А эта старшая (ответственная и доверенная) уже уставилась на меня. Господи, сколько жесткой колючести в этом взгляде старой ханжи. Скажи лишь, отец Иван, – она меня, не жуя, проглотит!

– Вы кто такой?

– Ну как вам сказать… Такой же православный, как вы… Помню, мать рассказывала, что меня крестили. Какая ей тогда выгода была брехать?

Я, видать, плохо играл. Когда люди считают деньги, да еще – не людские уже, божеские – какие могут здесь быть шутки!.. Голос мой все же был неуверенным. Не годится вообще такой голос для шуток. Он настраивает против себя. Вот так всю жизнь – понимаю, но не умею. Может, поэтому – понимаю? Неуклюжий я человек. Хоть «двушек» наменять – хоть квартиру получить. Сразу видно, что я из тех кому можно отказать. Вообще можно указать на дверь… Будешь тут иметь твердый, уверенный голос – как бы не так!

– Не положено! – отрезала старшая. – Чего выдумали – в господнем храме деньги менять! Ступайте себе с богом: сказано – не положено!

Я поплелся из боковушки в притвор, затем на паперть. Навстречу мне поднимался отец Иван. Впрочем, никакой ни «отец». В обычном костюме, очень дородный и рыхлый мужчина с широким бабьим лицом, с полными и свежими, женскими же, губами. Настороженный светло-синий взгляд изобразил доброжелательное участие. Остановившись на паперти, отец Иван, пусть и без облачения еще, вел себя снисходительно, как подобает пастырю. Он, наверно, застиг меня в тот момент, когда я то ли шептал, то ли в самом деле произносил вслух приставший ко мне фатально-мистический монолог: «метафоры, эпитеты, идиомы». Что-то и вправду слышу их все чаще, и все чаще сжимается душа от чувства усложняющейся для меня жизни. Трудно мне с моей непосредственностью, ранимостью, простотой…

Может все это прочитал на мне проницательный пастырь, духовная особа как-никак – отец Иван? Он самодовольно погладил свою небольшую, опрятную и мягкую – профессорскую бородку.

– У вас какое-то дело?

– Понимаете, отец Иван, – на всякий случай улыбнулся я, стараясь, чтоб улыбка не вышла обидной. Какой он мне – «отец Иван»? Но – надо же как-то называть человека. Еще раньше слышал, что так зовут пастыря в этом храме Воскресения. – Понимаете, – просил поменять монеток для телефона-автомата… Литераторская жизнь… Ад… Пишущих тьма, редакторов еще больше. На марки вся пенсия уходит! Им легше возвращать, чем мне посылать. У них марки казенные… Стал теперь звонить. Хоть какое-нибудь знакомство. Главное, – может, все же прочитают… «Нет, не читал! Не видел! Посмотрю! Позвоните через неделю!». Понимаете – это уже что-то… Это уже надежда… И вот хотел поменять – а мне: «Не положено!». Вот уж не ждал услышать в божьем храме! В миру, у нас, то есть, отец Иван, – обрыдло20 мне это «не положено!». Да и ханжи они, ваши активистки! Посудите сами: считают деньги, а поменять, мол, «в божьем храме не положено!» Всю жизнь слышал про ханжество церкви – и вот довелось-таки самому убедиться!

Отец Иван как-то хрюкнул. Потом сыто расхохотался. Смеялся долго, будто после хорошего анекдота.

– Причем же – церковь, если дела-то людские, человеческие! Пойдите, скажите от меня. Поменяют… Я там буду… Присяду. Жарынь – как в духовке…

«Отец Иван» – точно пароль сработало незамедлительно. В три пары рук, быстро, с тем же пришептыванием, мне было отсчитано на целый рубль двухкопеечных монет…

Сидевший на лавочке под навесом боярышника отец Иван меня поманил к себе. Шевельнул своим большим телом, обозначив этим, что освобождает для меня место и приглашает присесть. Он вытирал платком под воротником ковбойки грудь, обросшую золотистой кудрявой порослью. Сквозь эту шерстку смутно проглядывала тщательно сделанная наколка – корабельного колесо-штурвала… Он нисколько не стеснялся колеса этого – мне даже показалось: ждал вопроса по поводу этого морского атрибута.

20

Обрыдло – опротивело, сильно надоело. (Прим. ред.)