Жаркий июль

Скоро стало видно медуновскую дачу. Солнце сильно припекало, прямо несло жаром, ну, думаю, если и тетя Наташа передумает кино смотреть, тогда не день будет, а Божий недоделок.

— Отнес вчера? — спросила тетя Наташа. Она шла с корзинкой к огороду, наверно, хотела клубнику добрать.

— Отнес, — сказал я.

— Умница, — сказала тетя Наташа.— А почему у тебя глаза красные?

Ну, она наклонилась и стала мне передником лицо тереть, а я подумал-подумал и сказал, что не надо, что от этого гривенник не объявится, а она спросила: что?

— Я ваш вчерашний гривенник потерял, — сказал я.

Тетя Наташа охнула, что, мол, только и всего-то! — а потом сказала: не реви — вернулась в дом и принесла мне новый. А я и не думал реветь, вот еще! Она закрыла за собой калитку в, заборе, и я тоже пошел со двора, сперва на крыльцо, а потом через веранду в Вовкину комнату, иду и чувствую пальцами, как он нагревается в кармане и становится гладким и липким. Вот бы, думаю, еще отец скорее с работы вернулся, тогда и кино начнется, а вечером, может, ещё где перепадет, кто знает. Вот будет отлично, если перепадет!

Потолок в Вовкиной комнате был белый-белый, и от этого там делалось светло, как в коробке из-под обуви. Ну, я сел на диван, а Вовка сразу сказал, что может еще так случится, что его отец, дядя Лева стало быть, сегодня из Мельны вернется — это Митька Давыдов так вчера вечером говорил, когда вертелся вокруг машины и обещал рассказать свое дело. Так и говорил, что дело у него больно любопытное, и когда отец, дядя Лева стало быть, про все узнает, то непременно вернуться захочет, а сам он, мол, очень даже может через это пострадать, а Вовкин отец ему отвечал: ладно, ладно — но Митька все равно обещал рассказать, потому что он, мол, честный человек, и справедливость — для него главное, и еще он надеется за свою честность награду получить, потому что добро должно вознаграждаться, только расскажет он лучше не сейчас, а в дороге, да, к тому же, хорошо бы сперва награду обговорить, а Вовкин отец опять сказал: ладно, ладно, знаем.

— А потом они вместе уехали, — сказал Вовка. — Так что отец может еще обратно вернется.

Ну, я сказал, что на его месте я бы Митьке в рот не глядел, и что сам я, например, уже давно ему ни на грош не верю, потому что Митька врет, как блины печет, только шипит. Потом подумал и спросил:

— А тетя Наташа знает?

— Нет, — сказал Вовка. — Я ей забыл сказать.

— И не вспоминай, — сказал я. — Если тетя Наташа узнает, она дома может остаться, и тебе будет не удрать на речку.

— Верно!

— С тебя гривенник, — сказал я. Только это уж просто в шутку, потому что у Вовки, небось, и пятака-то своего никогда не было, не то что гривенника.

На улице пекло, а мы все сидели на диване и говорили о разном, пока тетя Наташа не позвала нас обедать. Ну, мы вышли на веранду и взялись за ложки, а когда после всего клубнику дали, тетя Наташа сняла передник и сказала, что сейчас уйдет, и мы, мол, одни останемся, но она нам доверяет и надеется, что мы будем себя хорошо вести и не пойдем гулять далеко от дома.

За деревней мы перестали бежать, потому что воздух там уже пах рекой, и стало ясно, что деться ей от нас теперь некуда. А солнце все палило, будто его разворошил кто, как угли. Правильно, думаю, что мы с собой удочки не взяли, в такую жару не до окуней, в такую жару надо сидеть в воде по маковку и не петюкать. Только я это подумал, как на проселок выскочил дядилевин, «Москвич» — Вовка так и замер на месте, наверно, очень испугался, что его сейчас будут ругать за то, что он удрал без спроса.

«Москвич» подкатил, и стало видно, что за дядей Левой сидит Митька Давыдов, и глаза у него — довольнешеньки, а сам дядя Лева, наоборот, как будто не в себе. Они о чем-то говорили, и это даже издали, было видно, а как машина остановилась, тo и слышно стало. Митька просил, чтобы дядя Лева его перед деревней высадил, а то их могут вместе увидеть, и тогда Митьке крышка, он свое дело сделал, его, мол, и так за это пришибут, а если вместе увидят, то и говорить нечего— покалечат вернее верного, а дядя Лева сказал: со мной поедешь. А Митька опять свое, мол, дяде Леве-то что, его дело законное, так что все шишки Митькины, а ему еще пожить хочется, он-то, мол, знает, какой у этого Гремучего, у моего отца стало быть, кулак тяжелый — таким зашибешь, и два раза махать не надо, к тому же Митька еще свою пятерку в жидкую валюту не перевел и в таком виде смерть принять не готов, а дядя Лева сказал: хватит! Митька замолчал и забился в угол, а дядя Лева высунул голову наружу и спросил:

— Где мать? — А Вовка молчит — все, небось, боится трепки.

Тут я подумал, что ни шиша — раз Митька меня молчать просил о том, о чем у магазина спрашивал, то я назло всем расскажу, а он пусть подавится своим юбилейным, и сказал:

— Она у нас кино смотрит.

— Кино?! — спросил дядя Лева.

— Да, — сказал я, — до шестнадцати.

— До шестнадцати!!! — закричал он и так газанул, что только пыль столбом. Небось, тоже хотел посмотреть, хоть и не с начала.

Как они подальше отъехали, я сказал Вовке: с тебя гривенник, вроде пронесло — а он заныл, что, мол, все равно теперь придется обратно идти, раз отец вернулся, и если его сейчас не выругали, то, мол, дома обязательно взгреют, тем более, что отец, дядя Лева стало быть, поехал такой обозленный.

А воздух-то уже пах рекой! Ну, думаю, что ж это за день такой — одна невезучесть, и полез в карман пощупать гривенник, чтобы было не так обидно.

Когда снова показалась деревня, мы с Вовкой уже взмокли от жары. Рубаха облепила мне спину, и в желобке между лопаток текла едкая струйка. Небось, думаю, не хуже, чем в Африке! Мы прошли мимо нашего дома, и я удивился, что дверь открыта нараспашку, и никого нет рядом — заходи себе и смотри кино, — но только мы дальше пошли, к медуновской даче. Потом из-за забора показался магазин. Около него толпилось человек восемь-десять, и все шумели, а когда мы подошли ближе, то стало видно, что это разные соседи и с ними продавщица Валька, которая громче всех кричит, и что они смотрят туда, где за канавой два брата Кашиных держат под руки моего отца. Вернее, это он им просто позволяет себя держать, потому что будь там еще хоть четверо таких как Кашины, им бы с отцом и минуты не справиться, если б он того не захотел. Он им, значит, поддается, и все на него смотрят, словно не видали раньше. Ну, потом я глянул ему под ноги и увидел Митьку Давыдова. Он уже успел надраться и лежал в канаве, бледный-бледный, и даже не сгонял муху, которая сидела у него на самом зрачке. Небось, и мой рубль спустил, думаю, а мне бы он ох как пригодился... Потом Валька крикнула: детей-то уведите! — и нас с Вовкой потащили за руки к кашинскому двору. Ну, тут Вовка заплакал, что ему домой надо, а то его ругать будут, если он сейчас не придёт, а кто-то сказал: