Страница 1 из 22

Срок Серебряный

Парипская София

София Парипская

Срок Серебряный

Пролог

Илья

Ночь проходила ужасно. Болела башка. Понятно, что выспаться невозможно. Утром ждёт похмелье. И уже скоро подъём флага. Надо будет выйти на продуваемый всеми ветрами плац для построения. И раствориться в этой массе чёрных шинелей и белых фуражек, как капля в море, ничем не отличимая от других.

И командир будет орать на всех сразу: «Вы, зелень подкильная, сгниёте на железе, и сход на берег будет вам запрещён до тех пор, пока не сдадите на допуск к самоуправлению». После таких излияний отеческой заботы командира так и хочется дать пенделя под задницу электрику моего отсека Евстратову, который не желает ничего делать и смотрит на меня такими же пустыми глазами, как я смотрю на своего старпома.

Ещё совсем недавно мир вокруг меня был похож на новую смазанную винтовку. И я, блестящий патрон, плотно сидящий в обойме таких же юных, готовых свернуть горы выпускников академии, окунулся в реальность и быт военно-морского флота. И вместо крепкой стальной обоймы я оказался на ржавой калоше плавучей казармы. Ну почему я вечный идиот в глазах командира? Я теперь всегда бесправный организм-неумёха.

Боже мой! Как далеко Ленинград с его широкими проспектами, стройными рядами домов, куполами церквей и шпилями крепостей и дворцов! Где этот мир, который был так близок и понятен, в котором мне было судьбой отведено достойное место?

Вот он, мир, в котором живу я: ржавые борта катеров, серая шаровая краска кораблей, чёрные утюги подводных лодок и нетающий снег на вершинах сопок вокруг бухты. Камчатские сопки красивы. Напоминают Альпы. Но, увы, далеко не Швейцария: труба пониже и дым пожиже.

Боже мой, где эти чистые красивые барышни, которые воспринимали моё философствование как откровение и распахивали глаза с восторгом и ожиданием необычной любви с блестящим офицером? Рутина. После завтрака раздастся команда: «Лейтенантам и офицерам прибыть в кают-компанию!» И меня будут долбать, не спрашивая моего мнения. В этом реальном мире, в котором я живу сейчас, оно никому не нужно.

Инга

Тревожный сон. Он часто мне снится. Он снова и снова возвращается ко мне. Я помню о нём всегда. Сон живёт у меня в мозгу. Поселился и уютно устроился. Наверное, радуется, такой маленький злобный тиран, тому, что мучит меня. Иногда картинки из сна даже днём внезапно начинают скакать перед глазами, как кадры в испорченной киноплёнке. И мне никак от этого не отвязаться.

Почему мои беременности обрываются? Почему я ношу дитя всего лишь два месяца, а потом всё: finita? И начинается: жалость к себе, осознание тупости своего существования.

Кстати, беременею легко. Радость сразу заполняет все клетки, а потом приходит он, этот жуткий сон. Вижу экран телевизора, а на нём серая рябь и шипение, сквозь которое слышится смех, противный такой, с повизгиванием. Лязг-лязг по нервам. Просыпаюсь и уже знаю, что утром уеду на скорой помощи с кровотечением. И настаёт конец радости.

Мне двадцать пять. Но как всё хмуро вокруг, и никто не собирается для тебя расцветить серость красками – яркими, разноцветными, чтобы жмуриться от удовольствия, и чтобы на лице сияла глупая улыбка, и чтобы щёки лопались от восторга.

Меня тошнит от муторного брака, который мне не нужен. А кому тогда нужен? Ему, постылому? Ох, какое меткое слово: в старину умели точно обозначить того, кого не любят.

Муж видит моё брезгливое выражение лица, когда я наблюдаю, как он снуёт туда-сюда по комнате, раскладывает на полках непонятные пакетики, зачем-то долго шуршит бумагами в портфеле, потом надевает огромные наушники, и его взгляд стекленеет. Он погружается в мир той музыки, которую я терпеть не могу: Nazareth, Aerosmith, Led Zeppelin, Uriah Heep. И так изо дня в день. А ведь hard rock – это не моё, и времяпрепровождение в наушниках – это тоже не моё.

Я совсем не против рока, наш ленинградский рок мне очень даже по душе. Майк Науменко со своим «Зоопарком», а Гребенщиков, а Цой… Это я студенткой бегала на улицу Рубинштейна.

Только сейчас до меня дошло: я не люблю зарубежный рок, потому что его любит он, мой нелепый муж.

Может быть, мой брак нужен моим родителям? Нет, они ничего не получают для души: видно, что радость не наполняет их сердца при взгляде на замороженную дочь. Они понимают, что мне не по кайфу. Но об этом они молчат. Они лгут о моём благополучии себе и всем своим друзьям. Умеют ли мои мама и папа любить меня?

Мы с мужем бежим на пристань. Едем на речном трамвайчике, чтобы посмотреть на развод мостов. Загадочность белых ночей сулит тайну. А тайна может подтолкнуть к внезапным решениям.

Мы идём по Фонтанке, выходим в Неву. Рядом бороздят невскую гладь множество других прогулочных посудин. Это же невероятно: в час ночи у стрелки Васильевского острова на реке пробка из прогулочных трамвайчиков. Переглядываемся, перемигиваемся с теми, кто на соседних посудинах. Ведь всё рядом, на расстоянии вытянутой руки. Да, капитанам наших судёнышек трудновато. Везде звучит музыка. Танцы одновременно начинаются на всех палубах. Врезаешься в толпу танцующих и сливаешься с ней. В этот самый момент Нева, холодная повелительница человеческих душ, набрасывает на тебя мистические одеяния. Сейчас всё можно: орать, сходить с ума, слушать желания тела. Сейчас работает только подсознание, и оно влечёт туда, где ощутишь счастье.

Трудно справиться с бешеной энергетикой белых ночей.

Часть первая. В Ялту-1980

Инга, это же случай! Нечаянная удача!

Лето казалось бесконечным. Странно, что обычно короткое ленинградское лето растянулось, как резинка, через которую прыгают девочки. И я совершаю неуклюжие ленивые прыжки из одного дня в другой.

Дни как будто бы заняты. Но на работе слишком тихо. Некуда применить мои способности освобождённого секретаря комсомольской организации. Звучит так, как будто бы запорхали в воздухе словечки типа «ярость», «нетерпимость», «оголтелость». Нет, на самом деле я друг и защитник моих подопечных, учащихся ПТУ, и ещё организатор их незатейливого досуга.

Никаких собраний, где пробирают за ничтожные проступки. Моим учащимся хорошо со мной, а мне с ними. Они моя гордость. Едешь по городу и видишь плоды их ученического труда. Вот там клумбы с узором из тюльпанов и нарциссов, а там – яркие, пышные кустарники. Это они создали такую красоту на своих многочисленных практиках, а сами всего этого не видят – разъехались по своим далёким уголкам. В летние месяцы коридоры училища пусты, шаги отдаются гулко, в кабинете неуютно, холодом тянет от непрогретых стен.

А домой ведь не хочется. Там пасмурно и некому развеять эту хмурь. Не получилось у нас с мужем быть солнцем друг для друга.

Развлекаюсь телевизором. С утра до вечера идут передачи про нашу Олимпиаду. Увы, не все большие мастера прибыли в Москву. Политика. Мало кому в мире нравится наше вторжение в Афганистан. И поэтому объявлен бойкот московской Олимпиаде.

А на экране упоение. Радость достижений, победы. Этим спортивным праздником мы все наслаждаемся и обсуждаем необыкновенное для нас, советских зрителей, грандиозное представление открытия Олимпиады.

И вот уже улетает «наш ласковый Мишка», талисман этой Олимпиады, на связке воздушных шаров ввысь и там, в голубой бездне, пропадает. У тех, кто на стадионе, захватывает дух от неотвратимости конца любой сказки. Слёзы льются рекой по обе стороны экрана. Завершилось такое мощное событие этого лета.