Страница 4 из 7
Да взять хоть его стажировку в Балаклаве после четвертого курса!! Маленький, вытянувшийся вдоль изрезанной бухты поселок, весь отданный во владение военно-морскому флоту, его кораблям и людям, пропахший смесью соли и солярки, с его глубокими шхерами, служившими и укрытием, и доками для подлодок – это же просто «мечта балтийца», как говаривал комод Седов, комод не в смысле мебели, а командир отделения Мишка Седов! Но рассчитывать после окончания училища по распределению сюда, а тем более в Севастополь, было нереально. Да Виктор и не рвался! Он с удовольствием вспоминал свой дальневосточный период и вполне готов был его повторить.
Конечно, Севастополь, хоть еще и не полностью пришедший в себя от военной разрухи, прекрасен: набережная, много зелени, Графская пристань, полосатый морской храм на горке. Здесь хоть и полно моряков, и девушки не заглядываются на каждого проходящего в белоснежной фуражке, как в Москве или даже Питере, но все равно на фоне этого «самого синего в мире» летнего моря и солнечного города хочется чувствовать себя этаким капитаном фрегата, аристократичным и слегка высокомерным. «Барон Де – Коктейлюк», «маркиз Де Бар’дович» обращались они друг к другу со смешным поклоном, попивая разливное пиво из толстых стеклянных кружек и поглядывая по сторонам, чтобы не попасть на глаза военному патрулю. И на всякий случай придвигались поближе к соседней желтой бочке с надписью КВАС. А то дело могло кончиться керосином…
Так вот о Балаклаве. Весь курс распределили на две группы, меньшую оставили в Севастополе, а другую отправили туда, в жемчужину черноморского подводного флота. Попали они с корешем Ленькой Корнелюком на подводную лодку. Лодка заслуженная, довоенной постройки, флаг был поднят в июле 1941 года, отличилась несколькими потопленными кораблями противника и десятками спасенных братишек с наших. Экипаж был неплохой, приняли ленинградцев душевно, тем более они были из инженерного училища, «рабочей косточкой». «Малютки», ласково и стремно именовавшиеся «зажигалками», представляли из себя сорокапятиметровую посудину, способную погружаться на шестьдесят метров с автономным плаванием до десяти суток, с экипажем около сорока человек. Курсанты несли вахту совместно с механиком, по очереди выполняя работу мотористов, так как места в лодке было маловато. Бухта была необыкновенно красивой, а с высокого берега была видна широченная гладь моря. Стоя на берегу после марш-броска курсантской роты, широко расставив руки, Вовка Балакин громко и с нарочитым пафосом читал над обрывом:
На полярных морях и на южных,
по извивам зеленых зыбей
меж базальтовых скал и жемчужных
шелестят паруса кораблей….
– Ты мне пошелести еще тут – рявкнул физрук и скомандовал: «В казарму бегом!». «Погоди, – прошипел курсант, – через пару лет я тебя сам погоняю». Потом в казарме Витя пытался выяснить у приятеля фамилию автора стихотворения, тот сказал, что автор неизвестен, а стихотворение называется «Капитаны» и взял он его из тетрадки старшей сестры. Сам Балакин был вечным редактором стенных газет и тоже баловался написанием виршей и декламацией со сцены.
Однажды в казарме сыграли боевую тревогу. Полусонные мичмана бросились на пирс. Командир объявил выход в море на боевую службу и приказал двум графьям, Корнелюку и Здановичу, спускаться в отсеки. В заданный район стрельб вышли в надводном положении, раздалась команда: «Срочное погружение. Поднять перескоп. Погружаемся на семь метров с дифферентом два градуса на нос». Лодка стала уходить в глубину и вдруг все почувствовали резкое уклонение на корму, показалось, что субмарина перестала слушаться своих командиров. Произвести положенное аварийное всплытие не удавалось. Командир БЧ-5 увидел на табло нештатную ситуацию и понял, что не до конца закрылась захлопка шахты подачи воздуха к дизелям, в шестой дизельный отсек стала поступать вода. Мотористы, как и положено, задраились внутри и по команде стармеха вручную исправляли поломку. Справились. Прошло не так много времени, дифферент выровнялся, побледневший командир скомандовал всплытие. В надводном положении доложили командиру дивизиона, тот велел возвращаться. «С боевым крещением, орлы-молодцы!» – сказал стармех на пирсе. Ленька пошел тошнить в гальюн, а Виктор еще раз убедился, что механик – это «етитская сила»!! Стрельбы произвели на другой день, за срыв учений никого не наказали на удивление, так как удалось доказать недоработку конструкции. Понятно, что не наказать, это на флоте все равно, что поощрить.
Об этом, как и о веселых, но очень редких увольнительных он Неле, конечно, не писал. О военных секретах нельзя было из-за жесткой цензуры, о личных приключениях – из-за нежелания испортить установившуюся симпатию. Да, пару раз возвращались после отбоя с теплых встреч со студентками на танцах, избегая патрулей и дыша в сторону, разок выгребали «противолодочным зигзагом» из гостей, один раз пришлось показать местным, что просто так в сборную училища по боксу не берут. Ленька продолжал балагурить и противным голосом вокзального радиодиктора вещал на полказармы: «Балаклава, Балаклава, Галя слева, Валя справа» или еще лучше: «пиво слева, водка справа». Парни хохотали, и, обсуждая практику, больше говорили о сложностях с начальством, о придирках кураторов и не делились неприятными событиями, если они у кого-то и были. Так никто и не узнал, почему Ленька перед распределением приложил все усилия, свои и родни высокого ранга, и остался в штабе Ленинградского военного округа перекладывать бумажки, а через несколько лет совсем комиссовался.
Впереди был последний курс, а значит пора готовиться к службе, дальним гарнизонам, пора остепеняться, заводить семьи, потому что возвращаться из морей-океянов хорошо туда, где тебя ждут. И если большинство девушек с удовольствием принимало ухаживания будущих флотских офицеров, некоторые вдруг стали выставлять условия «туда поеду-туда не поеду». Конечно, если их звали «туда поехать», ха-ха. Ирка Курехина заявила, что за Урал из Питера и не подумает, невеста Деда, сама дочь военного, сказала, что готова только на Черноморский, так как намерзлась в Заполярье на всю оставшуюся жизнь, подруга Мишки Кромера собиралась в аспирантуру и не за какие коврижки не хотела покидать Ленинград. Словом, в большой дружной курсантской роте начали происходить маленькие трагедии, разбивающие большие мореманские сердца. Все вдруг опомнились, что распределение пойдет по спискам, составленным по среднему баллу за последние три курса с учетом характеристик, составленных начальником курса, начали активно готовиться к зимним экзаменам, кое-кто стал преданно заглядывать в глаза комоду, а кое-кто откровенно стал постукивать на своих товарищей.
Виктор не слишком вдавался в подробности и не участвовал в битве за Европу. Он с благодарностью вспоминал Дальневосточный военный округ и жил по принципу, который много позже сформулирует острая на язык морская братва: «дальше ТОФа не пошлют, меньше лодки не дадут». Он писал Нельке, с радостью получал ее письма, в увольнительные с ребятами по-прежнему ходил в Мраморный на танцы, флиртовал с девчонками и чувствовал себя прекрасно. Засидевшись за расчетами и описанием борьбы за живучесть подводных лодок, он бежал в спортзал, сам кого-то молотил на ринге, получал существенные удары в ответ, в выходные несколько раз участвовал в лыжных гонках на первенство ВУЗов Ленинграда в Кавголово, радовался снежной зиме и всем ее сезонным удовольствиям: катанию на коньках под песни из громкоговорителя, легким поцелуям замерзших губ, горячему чаю с коньячком из термоса, битвам снежками в Летнем саду и подчас недоумевал, как можно мечтать о местах, где не бывает снега и зимы. Всезнающий Курехин как-то сказал, что многолетнее изучение снежинок показало уникальность каждой, среди тысяч изученных не было двух одинаковых. Снежинки, как люди, каждый со своими заморочками и со своими пристрастиями. Он мечтал об отпуске после зимней сессии, перед предстоящим погружением в диплом, надеялся, что в воинской кассе сможет раздобыть заветный билет в Москву. Даже голова кружилась от предвкушения вкусной домашней еды, сна без ранней побудки, собственной ванны, от встреч с друзьями и родными. У него в конце войны, кроме Петьки Фастмана, появился новый замечательный друг – родственник, Боря Линде. Двоюродная Сонька всегда была предприимчивой и самоуверенной и даже в своей узкой среде музыкантов смогла найти классного парня, не манерного и «одухотворенного» до тошноты придурка, типа Кости, который ходил за ней по пятам со школы, а талантливого, умного, с прекрасным чувством юмора, да еще и чертовски привлекательного парня. Родня была в восторге, Боря закончил консерваторию и подавал большие надежды. Виктор познакомился с ним еще в сорок четвертом и теперь, изредка навещая Москву, старался повидаться, выпить, потрепаться по-мужски, с еще большим интересом, чем с постоянно ускользающим Петькой. Неожиданно в разговорах они выяснили, что Борин отец тоже несколько лет работал в Америке, только об этом, а также о том, куда их отцы потом подевались, говорить было нельзя. Это не только было «не принято», это было опасно. Все жили под строгим оком невидимого наблюдателя и сверяли с ним свои слова и поступки. Теперь у Вити появилась самая настоящая племянница, большеглазая Наташка. Ее обожали все многочисленные тетки Зданович. Кстати, надо бы ребенку что-нибудь в Питере купить в подарок. Ой, и Левку не забыть! Денег придется одолжить у ребят, у тех, кто останется в Ленинграде на довольствии и будет жить в казарме. А с выбором помогут продавщицы, особенно если взять с собой Деда Воронина, на него девочки за прилавком клюют очень активно.