Сферы влияния

— Ты сломала её, когда мы отбивались от змеи Волдеморта в Годриковой впадине, — внятно и быстро ответил Гарри, а потом нервно спросил: — Что случилось?

Гермиона спрятала палочку и практически без сил рухнула в кресло. Ей очень хотелось закрыть лицо руками и разрыдаться, но при Гарри она не могла себе позволить этого. Вернее, не при нынешнем Гарри — тому, с кем она когда-то бежала от змеи Нагайны, она доверяла безоговорочно. Возможно, Гарри каким-то образом угадал ход её мыслей или подумал о том же, потому что, вместо того, чтобы занять место в кресле напротив, он опустился на колени рядом с Гермионой и пробормотал:

— Знаю, из меня неважное доверенное лицо.

Гермиона ничего не ответила, опасаясь, что, если откроет рот, всё-таки разревётся, и Гарри продолжил:

— Я не знаю толком, в чём дело, но со мной связался твой… Холмс и потребовал немедленно тебя найти, не сказал ни слова. Я уже думал аппарировать в Дувр или в Министерство, но… Хорошо, что ты дома.

Она все-таки истерически всхлипнула, и Гарри быстро спросил:

— Так что случилось? — Гермиона понадеялась, что он не заметит, насколько она не в себе.

«Вдох-выдох, Грейнджер, — велела она, понимая, что рыдания начинают её душить, — Вдох-выдох!».

— Эй, ну… — надежда умерла, не успев возникнуть, потому что рука Гарри легла ей на лоб, охлаждая горящую кожу, потом он уверенно взял её руку, считая пульс, и мягко сказал: — Всё хорошо, всё…

На этом его непонимающем, но заботливом «хорошо» выдержка Гермионы дала трещину, самоконтроль улетел в тартарары, и она разрыдалась, истерично всхлипывая, размазывая по лицу слёзы и сопли, отбиваясь от пытавшегося её успокоить Гарри.

— Не хорошо, Гарри, — с трудом сказала она, но подавилась слезами и закашлялась почти до рвоты, — совсем не хорошо.

Придя в себя в гостиной Малфоев, она была спокойна, действовала и говорила, как заведённая, и уверенно начала считывать разум хорька. Потом пикировка с Нарциссой — и у неё даже голос не срывался от ужаса и отвращения.

Зато теперь от этого неестественного спокойствия не осталось и следа. Она вцепилась пальцами в руку Гарри, краем сознания отмечая, что стискивает слишком сильно, наверняка причиняя боль.

Когда слёзы закончились и перешли в сухой надсадный кашель, Гарри сунул ей под нос стакан воды — холодной и горьковатой, и, осторожно погладив по голове, сказал:

— У тебя истерика. Ну-ка, тихо… Попей, а потом всё расскажешь…

Гермиона не хотела рассказывать. Ей казалось, что никакие силы в мире не заставят её признаться в том, какой она была непроходимой дурой, раз позволила Малфою себя обмануть, и тем более, в том, что именно он с ней сделал. «Едва не сделал», — тут же одёрнула она себя.

Но, при этом, где-то в сердце горело злое, бешеное, безумное: рассказать Гарри, рассказать Джинни, рассказать… да, рассказать Холмсу, ничего не преувеличивая и не преуменьшая, так, как все было на самом деле, а потом посмотреть, что будет. Если бы ей было восемнадцать, и она не растеряла бы еще юношеского максимализма, то представила бы, как все, кому она немного важна, уничтожают Малфоев. Пожалуй, её лучшие друзья Гарри и Рон так и сделали бы, только их, к сожалению, давно не было рядом. Тот Гарри, который гладил её по голове и пытался говорить утешающую дребедень, не был на такое способен.

— Нечего рассказывать, — отрезала она, сама понимая, что говорит с трудом и что горло сорвано.

— Мне так не кажется, — мягко сказал Гарри. — И Холмс — не тот человек, чтобы…

— Гарри, — Гермиона вырвала свою ладонь, которую он начал ободряюще пожимать, из его рук, — Майкрофт Холмс не моя нянька, а мои дела и проблемы его не касаются.

Пожалуй, это было слишком грубо, но ей нестерпимо хотелось, чтобы Гарри ушел, унес с собой свои утешения и оставил ее наедине с собой.

— Мне так не показалось, — Гарри качнул головой.

— Что? — она как будто не расслышала его слов.

— Мне так не показалось, — Гарри поднялся на ноги и расположился в кресле, привычно начиная ерошить и без того лохматую голову. — Я, конечно, был сильно пьян, но кое-что все-таки помню. Он ведь пришёл сразу и…

Та ночь, пьяный Гарри и приводящий его в порядок Майкрофт были невероятно далёкими. Гермиона потёрла переносицу — в носу мерзко хлюпало — и прервала его:

— Это была случайность!

— Дважды, — напомнил Гарри. — Он уже дважды просил меня присмотреть за тобой, и, кажется, в прошлый раз не ошибся.

Она ответила тихо, но зло:

— Майкрофт не имеет права лезть в мою жизнь. Так же, как и ты.

Гарри замолчал. Он ещё долго колебался — то порывался встать, то опять усаживался в кресло, дёргал себя за волосы, пытался заговорить, но не закончил ни одного слова.

За окном уже светало, когда он пробормотал, что ему нужно в госпиталь, и аппарировал прочь. Гермиона осталась одна, но долгожданное одиночество не обрадовало её, а напугало. Она обхватила себя руками за плечи, как будто это кто-то другой, надёжный и сильный, её обнимает, и сама не сразу заметила, как начала раскачиваться из стороны в сторону.

В голове плескался пустой безжизненный океан. Он не был прозрачным и чистым, как обычный окклюментный щит, его затянуло грязной липкой плёнкой, даже не радужной нефтяной, а серой, пыльной, глухой.

Казалось бы, слезы уже закончились пару часов назад, но нет — потекли снова, а вместе с ними к горлу подступила тошнота. Мгновение Гермиона ещё боролась с ней, а потом вскочила и едва успела добежать до туалета и склониться над унитазом — её начало рвать остатками того забытого шикарного ужина и ядовито-жёлтой желчью.

Сил не осталось, и она упала на колени на кафельный пол, больно стукнулась, вскрикнула и то ли застонала, то ли захныкала. Мерлин, это было жалко. Она чувствовала себя жалкой и… грязной.

Липкая плёнка покрывала не только океан её сознания, а её всю, всё тело, волосы, даже, похоже, проникла в кровь и теперь отравляла её. Шатаясь, Гермиона встала и заставила себя дотащиться до ванной комнаты. Бортик душевой кабины оказался очень высоким, переступить его было не проще, чем забраться на вершину горы. Сделав это, Гермиона поняла, что забыла раздеться и снова разрыдалась от обиды, прислонившись к прохладной стенке, но стягивать одежду уже не было сил. О магии даже думать было страшно.

На то, чтобы включить воду и не обжечься, ушла вечность, но всё-таки тёплые струи потекли, застучали по спине и плечам, промочили мантию и волосы, однако не причинили никакого вреда грязной пленке на теле и на душе. Гермиона села на пол кабинки, уткнулась лицом в колени и замерла, где-то в глубине души желая, чтобы вода растворила её и унесла прочь её мельчайшие частицы, развеяла её разум, уничтожила, тем самым очистив.

Было темно, но спокойно и безопасно.

Сознания не было, только ощущение бытия, не гнетущее и не радостное. Бытие находилось в темноте и покое, а покой означал отсутствие беспокойства. Пока не было беспокойства, не было и тревог. Тревоги не существовали в действительности и оставались неким концептом, означающим, что покой не вечен и может быть нарушен. Он мог быть нарушен, если бы закончилась темнота. Но темнота выступала абсолютом, во всяком случае, на первый взгляд. При более внимательном рассмотрении вопроса, однако, абсолютность темноты должна была бы вызвать сомнение. Если бы темнота была вечна и незыблема, то самого понятия темноты нельзя было бы вывести, поскольку темнота есть отсутствие света. Если же темнота — отсутствие света, соответственно, возможно и его присутствие. И если возникнет свет, то не будет темноты, следовательно, темнота тоже может быть нарушена.

В темноте мелькнул узкий луч света. Потом ещё один и ещё, всё более яркие и слепящие. Гермиона заморгала и приоткрыла чугунные веки, однако увидела только высокий белый потолок с лепниной в углу. От белого стало больно глазам, поэтому она осторожно закрыла их и попыталась вспомнить, что произошло и где она — в её доме лепнины никогда не было.