Дорасти до неба

А теперь все же придется о грустном. Ради чего все это было затеяно: пирог, чай, с хризантемой? Все просто. Сегодня ровно три года, как ушла мама. Я не люблю слово "умерла". Пусть это и самообман, и показатель слабости, но я хочу думать, что она ушла. Просто устала таскать по этому, не самому лучшему из миров, измученное болезнями и старческой немощью тело, оставила его на кровати в больнице и ушла. Куда? Наверное, туда, где она будет счастлива. И я очень надеюсь, что ее путь был недолог, что она нашла свое место, и сейчас…

Кап, кап…. В глазах защипало, а на столе расплылись две прозрачные кляксы. Потом еще две… Все, хватит! Раз ей сейчас хорошо, то и мне должно быть хорошо. Поэтому я буду сейчас пить вкусный зеленый чай, есть лучший из своих пирогов с яблоком и корицей и вспоминать самые светлые моменты, которые были у нас с мамой.

За чаем, пирогом и воспоминаниями я просидела допоздна. Сидела бы и дольше, но случайно бросила взгляд на часы и подскочила: я ж завтра не встану! Быстро убрала со стола, вымыла посуду, умылась сама и метнулась под теплое одеяло. Уснула быстро, едва коснувшись головой подушки. А потом мне приснился сон.

Сон был изумительным, ярким, сочным. Там, во сне, было лето. Было пронзительно-голубое небо, белые облака на нем, ослепительно-желтое солнце, изумрудно-зеленая трава, желтые, белые и голубые цветы, подернутый синеватой дымкой дальний лес… Красота! И я во сне тоже была. Ну… не то, чтобы прямо так уж была. Скорее, подсматривала из-за спины, словно бы смотрела на все происходящее чужими глазами, глазами совершенно другой девушки.

Понравилась я себе в том сне чрезвычайно. Ну, то есть, не я, а та девушка. Вот представьте: лет двадцать. Лица я по понятным причинам не видела. Крупная, сильная — из тех, что ходят по горящим избам и рвут с корнем хобот каждому заглянувшему на огонек слону. Одета… Не в бальное платье с турнюром, не в юбку и даже не в сарафан. На ней был полный латный доспех. С наручами и поножами, с железными перчатками и стальными ботинками-саббатонами, только шлема не было. Доспех был матово-белый, с золотой отделкой, и смотрелся он просто замечательно. А самое замечательное в нем было то, что верхняя передняя часть кирасы была откована так, чтобы как следует облегать две восхитительные истинно женские выпуклости, размера этак пятого. Или даже шестого. Так-то я в детстве и о втором номере мечтала, как о манне небесной, а тут такое богатство! Хоть во сне почувствовать себя полноценной женщиной — и то радость. А еще — у меня на поясе, на перевязи, в простых кожаных ножнах висел меч. Длинный, прямой. Рукоять простая, обмотанная черным кожаным ремешком, и такая же простая прямая гарда. Зато навершии, в самом яблоке, вделан здоровенный — с мой кулачок — темно-красный камень. Рубин? Гранат? Шпинель? Да неважно, я и так вижу, что камень чистый. Огранка грубая, но это тоже несущественно. Если этот булыган настоящий, за него можно купить три шикарные двухэтажные виллы в самом элитном коттеджном поселке, и еще останется на половину четвертой. С правой стороны у меня висит кинжал, даже, скорее, стилет. Вот у него — никаких украшений. Прямой, длинный, узкий — как жало. Вдруг мне ужасно захотелось крепко ухватить рукоять меча и плавным движением потянуть, чтобы серебристый клинок с легким шелестом выпростался из ножен. А потом и воздеть его над головой, чтобы солнечный свет вспыхнул яркой точкой на самом кончике острия…

Уфф, успела себя остановить. А то девушка уже потянулась к мечу рукой в латной перчатке. А это, как я понимаю, сейчас не совсем то, что нужно. А вот стоило мне себя укротить, как она завертела головой, видимо, пытаясь найти наглеца, вздумавшего вторгнуться в ее голову. Я сжалась, притихла и забилась в угол, как маленькая серенькая мышка. По-хорошему, мне бы сейчас сидеть и не отсвечивать, но любопытство, все же, взяло свое, и я снова выглянула из своей норки. Ой, а почему земля так далеко? Мама! На чем это я сижу?!

Девушка из моего сна восседала на здоровенном жеребце. Лошадку пожалели, в железо обряжать не стали — ей и без того приходится нести на себе немалый вес. Но на сбрую не поскупились. Она, конечно, была сработана из кожи, но при этом богато украшена накладными серебряными бляхами. Изукрашено было и седло, и стремена, и все прочие ремешки, которым я названия не знаю. А вот и шлем нашелся. Оказывается, он просто был повешен на специальный, вделанный в луку седла, крюк. Лошадь стояла на краю мощеной камнем площади, а площадь, в свою очередь, находилась в небольшой крепостце. Каменные стены высотой метров шесть, зубчатые башни по углам, на стенах — немногочисленная стража с копьями. На площадках башен — баллисты. Площадь лежит между главными воротами крепостцы и высоченной башней-донжоном. В ней, на самой верхотуре, проживала и я, то есть девушка, то есть… тьфу!

На площади кроме меня была толпа народа. Две дюжины запряженных лошадьми телег с возницами, несколько оружных всадников, несколько десятков мужчин и женщин в простой, грубой одежде. И около меня, у самого стремени, рослый мужчина. Он начал говорить, я начала слушать.

— Мирланда, — говорил мужчина. — Я не хочу отпускать тебя, но припасы доставить необходимо, а кроме тебя это сделать некому. Ты единственная, кто имеет хоть какой-то шанс одолеть черных волков герцога Аргайла. Помни: если ты не справишься, перевал падет, и тогда больше некому будет сдержать захватчиков. Ты сама знаешь: наш замок и с полным гарнизоном продержался бы не более трех дней. А сейчас, когда на стенах лишь десяток вчерашних мальчишек — от силы пару часов. Так что ступай, девочка моя, и исполни свой долг.

Девушка, не слезая с седла, наклонилась и обняла мужчину.

— Спасибо, Беррейл. Я справлюсь, иначе и быть не может. Ведь ты же сам учил меня. Вот и пришло время проверить, чему я смогла научиться. Подавай сигнал. Долгие прощания — лишние слезы.

Беррейл нашел глазами какого-то человека на стене и кивнул ему. В тот же момент заревел рог, ворота замка отворились, и телеги начали одна за другой покидать площадь. На большинстве телег лежали пучки стрел и связки арбалетных болтов. На остальных — продовольствие: мешки с крупой и мукой, бочонки с солониной. Следом за подводами потянулись воины, шестеро.

— Да, — заметил Беррейл, перехватив взгляд Мирланды. — Это все, кого можно отправить с тобой. Они лучшие, и каждый из них стоит двоих, а то и троих. Но без тебя они черным волкам лишь на один зуб. Они помогут советом, прикроют тебе спину, поддержат; быть может, ценою своей жизни дадут тебе несколько секунд передышки, но не требуй от них слишком многого.

— Я запомню это, дядюшка. Прощай.

— Прощай, племянница. И пусть Светлая Воительница хранит тебя на твоем пути.

Беррейл правой рукой очертил в воздухе круг и резко перечеркнул его сверху вниз, словно пронзил копьем.

Мирланда тронула коня, и он неторопливо зацокал подковами по булыжнику. Ей до смерти хотелось обернуться, но она держалась: нельзя. И это даже не примета, это закон Светлой. Воин, отправляющийся в бой, должен глядеть вперед, должен думать о том, как одолеть врага. И верить, что оставшиеся за спиной близкие сумеют сохранить дом и не дадут погаснуть очагу.

Глава 2

Я подскочила на кровати за четверть часа до будильника. Сна не было ни в одном глазу. Зато перед обоими глазами стояла, словно наяву, та девушка из сна, Мирланда. Надо же, какой характер! Ведь сознательно на смерть идет девчонка. Шансов проскочить у нее мизер, один из ста. Но ведь идет! Дрожит, боится, но идет. И не просто так, а собирается биться, пока будет в силах, защищая свой край и своих людей. И уже за одно это она заслуживает всяческого уважения.

И тут я себя поймала на мысли: черт, я ведь думаю о ней, как о реальном человеке. Но ведь это был сон! Это был сон? Обычно даже самый лучший, сон забывается, истаивает за пару минут, много — за четверть часа. А тут… я ведь помню все, до мельчайших подробностей. Даже неровно посаженую заклепку на левой латной перчатке у Мирланды, даже морщины и седину Берреля, даже привешенное сзади на последней телеге ведерко с дегтем. Да уж, приснится же такое!