Архив

Наконец, в кабинет вступил Захар Савельевич Мирошук. И довольно успешно директорствовал несколько последних лет… Софья Кондратьевна с ним ладила. Иной раз и возникали острые углы, но оба старались их обходить. Мирошук сразу понял, что Тимофеева орешек твердый и нет смысла накалять с ней отношения.

…Тимофеева накручивала ватные жгуты и бросала их в чашу, где масляно тускнел скипидар. Студентка-практикантка Тая подбирала жгуты и хихикала, пряча лицо. Тимофеева знала, что она подсмеивается над ее толстыми шерстяными носками. Ну что особенного в этих толстых носках? Или в мягких войлочных ботах, в которых так уютно ногам? Нет, хихикает, не может сдержаться…

– Что смеешься? – Тимофеева искоса взглянула на Таю.

– Смешная вы, – ответила Тая. – И хорошая.

– Вот как? – растерялась Тимофеева. – Крамольный комплимент. Меня считают бабой-ягой.

– Я знаю. Это вы кажетесь такой.

– Ладно, будет подлизываться… Ты это другим скажи. Этой занозе Портновой. Или Женьке Колесникову.

– Колесникову? Шут он.

– Кто шут? – удивилась Тимофеева и даже приподняла от неожиданности рыжеватые брови.

– Колесников. Конечно, он человек серьезный, только… шут.

Тимофеева качнула в недоумении головой.

– Ты так хорошо узнала Женьку? – пытливо произнесла она.

– Может быть, я ошибаюсь, но мне так кажется, – ответила Тая.

– Какое-то расплывчатое определение – шут, – проговорила Тимофеева. – Он и пошутить толком не умеет… Задурит тебе голову, тогда я посмотрю на вас.

– Задурит? Мне? – хмыкнула Тая. – И потом, ему Чемоданова нравится.

– Нина?

– Ну.

– Вот тебе раз, – заволновалась почему-то Тимофеева. – Она же… из отдела использования.

– Ну и что? – засмеялась Тая. – Не из Африки же.

– Да, конечно, – кивнула Тимофеева. – Нужен он очень Чемодановой. Голь перекатная. Что она, что он.

– Нужен – не нужен, только нравится она ему.

– К тому же и старше его лет на десять.

– На восемь, – Тая подобрала груду ватных жгутов и ушла в подсобку, где были собраны «больные» папки.

Конечно, реплика Тимофеевой о том, что Чемоданова работает в другом отделе и посему не должна представлять интерес для Жени Колесникова, прозвучала по-детски. От неожиданности. Но вообще-то она отражала нередкую ситуацию вражды двух ведущих служб – использования и хранения. Каждая из сторон считала свои функции более важными…

– Софья Кондратьевна, – донесся из подсобки капризный голос Таи. – А в чем он провинился? В курилке сплетничают, а я не знаю. Молчу, делаю вид.

– Кто? Колесников?

– Ну.

– Письмо написал в управление.

Тая показала в проеме двери милое веснушчатое лицо, неестественно цветущее для пещерной обстановки хранилища.

– И что он там мог такое написать, интересно?

– Директора понес по кочкам. И вправду, шут.

– Ни с того ни с сего? – напирала Тая.

Чувствовала тихоня, что чем-то размягчила суровую Софочку, пользовалась моментом.

– Почему же? – вспоминала Софья Кондратьевна. – Началось с того, что Колесников просил повысить себе зарплату. Что он знающий, добросовестный специалист. Работает восемь лет, а получает сто пять рублей.

– Это как? Сам за себя?

– Именно. Тебя это удивляет?

– Ну… как-то, сам себя расхваливает. Не принято.

– А что? В России чиновники довольно часто… Ты полистай дела о службе. Сплошь и рядом просят повысить содержание. «Нижайше прошу принять во внимание мое скудное и бедственное состояние».

– Вот-вот. Унизительно это. И нескромно, – отрезала Тая.

– Ты так думаешь? – с особой интонацией произнесла Тимофеева. – Словом, написал твой шут такую бумагу. Директор ответил отказом. Женька закусил удила. Отправил в управление письмо, расчехвостил директора. Вспомнил его дутые заслуги, статьи в газетах. Илью Борисовича не в лучшем свете помянул.

– А Гальперина за что?

– Подбирает материал, а Мирошук публикует под своей фамилией, как исследователь. Словом, каждому дружку по пирожку.

– Ну и что?

– А то, что к нам направляют инспектора. Теперь начнут полоскать белье по всем архивам страны…

И тут, подобно черту из бутылки, в отдел явился Женя Колесников. Не то чтобы со стуком и грохотом, озаряемый отблеском молний зловещий архивный демон – нет, Колесников возник в отделе тихо, точно просочился сквозь стену, в своем синем халате. Прозрачные глаза его смотрели кротко и печально.

– Вот! Легок на помине, – бросила Тимофеева. – И как это вам, Евгений Федорович, удается возникнуть так незаметно? Хочется тронуть вас пальцами, убедиться, что не мираж.

– А зачем? – промямлил Колесников. – Спросите, я отвечу. Значит, не мираж. – Колесников замешкался у порога. Он не ожидал встретить Тимофееву в отделе, ее кабинет размещался в другом месте, а суматоху с хлебным точильщиком он как-то всерьез не принимал…

Дверь приоткрылась, и показался угол тележки, а над ним незнакомая Тимофеевой физиономия мужчины.

– Сюда, что ли, править? – вопросил мужчина, тыкая тележку о боковину двери.

Колесников суетливо ухватил край тележки, точно решая – закатить ее в отдел или толкнуть назад, в коридор, спрятать от Тимофеевой.

– Ты чего? – не понял мужчина.

– Что там еще такое? – спросила Тимофеева.

– Новый подсобный рабочий, – загомонил Колесников. – Его прислал директор.

– Хомяков. Ефим Степанович, – представился с порога мужчина и улыбнулся, радуясь знакомству. – Сейчас я ее проведу, погодите. Сей секунд!

– Откуда эти дела? – хмурилась Тимофеева. – Вы что, начали выемку? Вроде заказы лежат еще на столе.

– Нет… Это так, – промямлил Колесников. – Из россыпи.

– Какой? Из сундука? Вижу, вы не оставили своей затеи? – набирал высоту и без того резкий голос Тимофеевой.

Колесников потупившись молчал. Он чувствовал себя неловко перед Хомяковым. И тот оробел, не зная, что делать с тележкой. Назад, что ли, разворачивать?

– Хочу заметить, Евгений Михайлович, вы держите себя слишком вольно. Между тем архив – это государственное учреждение, со своей дисциплиной, – шипела Тимофеева. Она понимала, тут не место вести серьезный разговор с Колесниковым. Она собиралась поговорить с ним спокойно, у себя в кабинете. Обдумала все заранее… Но не могла удержаться. В голове перемешались все прегрешения Колесникова, и еще это самоуправство с документами Краеведческого музея, что были свалены в замшелом сундуке. Казалось, что тут особенного? Пусть копошится себе в этих бумагах, кому он мешает! Умом-то понимала, сладить с собой не могла.