Архив

И когда Колесников оглянулся, он увидел холодные взгляды сотрудниц.

Едва сдерживая слезы, он пробормотал: «Извините, Софья Кондратьевна» – и шагнул за шкаф.

Все хорошо расслышали его извинение… Софочка пухлой ладошкой пригладила елочный помпон и проговорила с усмешкой:

– Нервы надо сдерживать, вы не дома. Ишь, крикун. Хорошо, хоть извинился, – она рада была такому исходу, сознавая про себя вину – налетела на парня из-за случайной шариковой ручки…

Колесников получил прозвище «декабрист» – случай произошел в декабре – и вскоре, в полном соответствии с прозвищем, был сослан в хранилище на подкладку и выемку дел, что требовало значительной физической отдачи и плотной занятости. Инцидент вскоре позабылся, но прозвище осталось. Ссылке Колесников был рад, живая работа. За последующие четыре года он основательно изучил топографию хранилища и практически мог найти многие описи, а то и сами дела без всякого плана. Что со стороны выглядело особым профессиональным изяществом, – да и денег подкинули. Пять рублей! Что, тоже на дороге не валяются…

…Высвободив тележку, Колесников разложил дела по стопкам. Семь из фонда Фармакологического общества, одиннадцать по Городскому физикату. Еще тонкая тряпочная папка, проходящая по Врачебнополицейскому комитету… Вполне можно было дождаться очередной доставки из читального зала. Вспомогательный рабочий, Петр Петрович, управлялся с куда более значительным количеством дел. Заметно сдал, старичок. Конечно, лет ему сколько? Далеко за семьдесят. Особенно трудно Петру Петровичу удавалось взобраться на пандус, что вел из читального зала в хранилище. Прошлый раз ждал его Колесников, ждал. Не дождался, вышел в коридор, смотрит, стоит, бедняга, уперся спиной в тележку, чтобы назад не скатилась, тяжело дышит, на лице пот. Колесников попенял старику, что тот так тележку нагрузил. Думал, сляжет Петр Петрович. Тогда, считай, надо закрыть архив для читателей. Нет, пришел назавтра, работает. Тележку, правда, не очень нагружает, внял Женькиному совету.

Колесников вздохнул и бросил взгляд в сторону малой трапезной. Может, начать с фондов Врачебно-полицейского комитета, он как раз рядом с трапезной? Нет, не станет он менять маршрут. Вначале вернет дела Фармакологического общества.

Привычно уложив на согнутую в локте левую руку несколько толстых папок, Колесников направился к стеллажам фонда. Поднялся по скрипящей деревянной лесенке, повернул направо, боком протиснулся в узкий просвет, притирая спиной кожаные корешки пухлых папок. Дальше, за поворотом, будет попросторней, надо только голову пригнуть, а то стукнешься о притолоку. Когда Колесников заглядывал сюда в последний раз? Кажется, в прошлом месяце. Можно и запамятовать, где эта чертова притолока. Набьет снова шишку – вспомнит.

Несмотря на то, что все бывшие жизни в архиве казались Евгению Колесникову единым конгломератом, лишенным границ, он все же различал их по запахам. Сгоняя спиной пыль с томов департамента герольдии, он улавливал чуть кисловатый с горчинкой запах старинной кожи. Или пряный запах ладана, который источали метрические книги… Напридумывал какие-то запахи, сердился на себя Колесников, запах один – стоялого воздуха, насыщенного бумажной пылью. Однажды, действительно, его поразил запах. Из раскрытого дела выпали засушенные лепестки. Красивыми круглыми буквами извещалось, что Настенька Инсарова приглашает Сережу Воронцова к себе – на вечер, имеющий место быть в доме ее тетушки. С шампанским, танцами и пением. И к посланию своему нежному Настенька приложила цветок. То ли фантазия Колесникова вообразила этот запах, то ли на самом деле он сохранился каким-то чудом… А вот Колесникова никогда не приглашали на вечер, «имеющий место быть у тетушки». С шампанским, пением и танцами… Что касается самих вечеринок, то они, считай, устраивались каждодневно, у его тетки Шуры, сестры покойной матери. И шампанское было, и пение, и танцы. Но, как правило, заканчивались приходом участкового, согласно жалобам соседей. Так что не тот был бал… Разменять бы, к черту, квартиру, думал Колесников, так ведь каким-то образом оказалось, что тетка числилась ответственной съемщицей. И все зависело от нее… Вот какие мысли тогда навеял Евгению Колесникову запах засушенных лепестков, что выпали из случайного дела.

Миновав десятка два стеллажей, Колесников вышел к фонду Фармакологического общества. Белые хвосты «заместителей» свисали с полок, подобно флагам капитуляции. Их было семь, по числу изъятых дел. Обычно Колесников начинал подкладку с нижних полок, там почему-то нередко попадалось местечко, чтобы сложить бумажную поклажу, расправить замлевшую руку.

Он присел на корточки. В эту минуту, когда оборвался ритм шагов и тишина, подобно воде, обволокла тело, проникла в уши, ноздри, тяжестью придавила глаза, – а Колесников всегда поражался физическому ощущению тишины, – в эту минуту его охватило сильное чувство слияния с давно ушедшими жизнями, что заполняли чрево хранилища. Он любил эти ощущения. Но сегодня беспокойство мешало ему полностью проникнуться пьянящим состоянием. Ему показалось, что тишина эта не вся его, что кто-то в хранилище есть… Он повертел головой, всматриваясь в уходящую щель коридора.

– Эй! – крикнул Колесников. – Шурочка! Александра Михайловна! – позвал он Шуру Портнову, которая часом раньше отправилась в хранилище, но должна была работать этажом ниже. Кто есть?

– Я есть, – через неуверенную паузу последовал ответ.

– Кто это я? – тревожно повторил Колесников и поднялся.

– Я, Хомяков, – ответил голос. – Новый работник.

– А где вы там?

– Не знаю. Стою вот.

– Интересно, интересно, – недоумевал Колесников. – А что рядом с вами? Какой номер фонда?

– Какой там еще фонд? – ответил голос, точно из лесной чащи.

– Ну, на стеллаже что написано? Какая цифра?

– Сейчас… Семьдесят два вроде.

– Стойте на месте, я подойду.

Колесников по-быстрому раскидал по местам принесенные дела, запихал листочки заместителей в карман синего халата и направился к семидесятым фондам. Кого это сюда занесло? Семидесятые фонды. Кажется, там размещались указы губернского правления казенной палаты.