Двойной генерал

— Зачем?

— Чтобы подлететь на свой аэродром, когда светлеть начнёт.

Генерал останавливается, о чём-то думает, затем требует связь. Это мы запросто. Аэродромную радиостанцию ещё не разбили. Это мы перед отходом сделаем. Скрепя сердце. Отличная штука, но громоздкая и тяжёлая, не утащишь. Был бы тут транспортник ещё один…

Засел он там с моим связистом почти на час. Перестукивался шифром, как мне потом мой радиосержант сказал. И сказал о чём. Порадовал. Только теперь понял, зачем он бомбами юнкерсы заряжал на полную обойму. Хотя нет, тогда я по-другому понял. Что запас карман не тянет. А тут поди ж ты, нашёл применение, не сходя с места.

Но это было потом, а пока я командовал загрузкой зенитных автоматов в грузовики и прочее авто. Отличный трофей. Если не довезём до своих, то по дороге много хорошего успеем сделать. Пару пушек на прицеп. Ещё пару с тяжёлым сердцем, — ненавижу гробить классную технику, — разбиваем. Без взрывов и прочих фейерверков. Ломать — не строить. Прицелы, впрочем, и всё, что можно, снимаем. А испортить очень просто, пара ударов кувалдой по нужным местам безнадёжно портит геометрию сложного механизма. Чинить бесполезно.

Это только мне выпало счастье такой возни. Остальным ребятам легко и просто. Напасть, всё и всех уничтожить, уйти. При невозможности захвата уничтожить на расстоянии массированным огнём. Координация действий всех пяти диверсионных рот поручена мне. Расту, однако.

Почти в три часа взлетает последний юнкерс. Провожаю его взглядом, — как странно чувствовать чужие самолёты с ненавистными крестами своими, — поворачиваюсь к пленным, сидящим на земле. Сидят под стволами моих ребят, ждущих только команды, чтобы открыть огонь. Мне приходит в голову неожиданная и гуманная мысль.

— Жить хотите?

— Я, я… — неуверенно галдят немцы.

— Санитар или фельдшер среди вас есть? — находится такой, немец в возрасте ближе к сорока.

Через десять минут все стоят в одну шеренгу у края поля. Фельдшер с кучей медпакетов рядом. Наши уже уходят, машины идут на выезд, строения начинают заниматься огнём. Склады ГСМ и бомбохранилище взорвём последними. Мы отвели фрицев подальше. Снимаю рычажок с автомата.

Автоматная очередь заглушается криками и стонами, ствол провожу вдоль всего строя. Фрицы падают, корчатся от боли. К ним бросается фельдшер, начинает оказывать помощь. Мы уходим.

— Командир, а зачем так? Почему мы их не кончили? — спрашивает один из бойцов по дороге к ожидающим нас лошадкам.

— Это предельный гуманизм, который мы можем себе позволить, — объясняю логику, с которой нас когда-то знакомил Генерал. Никакого гуманизма, конечно. Выгодно — главное объяснение моему поступку. Ущерб от раненых больше, чем от убитых. Раненого надо эвакуировать, тратя топливо и занимая транспорт. Расходуя медицинские ресурсы. И немаловажный момент — подрыв боевого духа. Они ведь расскажут, что с ними произошло. Взяли ночью, в глубоком тылу, перебили охрану, угнали самолёты. И как с такими воевать? Такой возникнет вопрос. Неприятный.

21 июля, понедельник, 03:30.

Примерно 5 км к югу от городка Свирь.

Штаб 17-ой дивизии панцерваффе.

— Герр майор, разве мы вызывали бомбардировщики? — В блиндаж заглядывает лейтенант, командующий караулом.

— Нет, — майор, дежурный по штабу, выходит наружу. Оба офицера с недоумением глядят на подлетающую группу самолётов.

— Почему они так выстраиваются? — недоумевает лейтенант.

Майор не успевает ответить. Ответ приходит сверху в виде знакомого, бьющего по нервам свиста бомб. Майору и лейтенанту доводилось слышать этот звук. Но со стороны. Впервые им «повезло» оказаться под бомбовым и психологическим ударом, которыми до сих пор подвергались только чужие войска и чужие города.

Авиагруппа Рычагова начала опорожнять на расположение 47 моторизованного корпуса содержимое трофейных бомбовых отсеков.

Одна бомбёжка мощную группировку не остановит. Но неизбежно задержит. Убитых надо похоронить, раненых отправить в тыл, разбитую технику отправить ремонтникам или списать на запчасти. Паша Рычагов поздравил генерал-полковника Хайнца Гудериана с началом нового летнего дня и пожелал успехов в личной жизни. Поспешил на один день, ведь завтра можно было бы поздравить по поводу полного календарного месяца военных действий. Маленький юбилей. И хорошо было бы это сделать в то же самое время. С намёком, ты — мне, я — тебе.

21 июля, понедельник, 04:15.

15 км на юго-восток от штаба 17-ой дивизии панцерваффе.

Пулемётный взвод лейтенанта Гатаулина.

— Смотри, смотри, — не надеясь на громкий шёпот, один красноармеец в секрете толкает второго. Оба смотрят в небо.

В кажущейся близости под далёкий рокот авиадвигателей в светлеющем небе расцветают белые купола. Парашютисты.

— Будим командира?

— Приказа не было. Он нас предупредил, что подкрепление прибудет. Пароль они знают. Чо тебе ещё?

21 июля, понедельник, время 07:15.

Лес к югу от Пинска, бронепоезд «Геката».

Решил, что надо вставать не в семь часов, а в шесть. Хоть я и генерал, но ведь война. Надо вставать не позже фрицев.

Уже есть трасса по лесу, где мы, — Рокоссовский сегодня присоединился ко мне, хоть и ненадолго, — бегаем по утрам. Война войной, а здоровый образ жизни наше всё. Трасса образовалась на следующий день после её выбора. Элементарно. Мой взвод охраны, сопричастная им полурота охраны бронепоезда, а также вольно присоединившиеся командиры и красноармейцы батальона охраны штаба Рокоссовского и другие неофициальные лица вытоптали за раз трассу, по которой машина свободно пройдёт. Я даже забеспокоился, не заметна ли она сверху?

Когда плещемся у бочек с водой у опушки леса, над нами на небольшой высоте пролетает эскадрилья чаек. Всматриваюсь. Всё на месте?

— А что это у них внизу на крыльях, Дмитрий Григорич? — Рокоссовский напряжённо всматривается, приставив ладонь козырьком над глазами.

— Блоки НУРС, — термин нуждается в расшифровке, поэтому растолковываю подробно.

Насколько я понял своих инженеров, — так-то я даже их не спрашивал, зачем и почему, — делать цилиндрический блок они не стали. Опасная близость к земле, садиться неудобно, чуть качни крылом и блок всмятку. Сделали его такой двухрядной обоймой, причем отверстия не строго друг над другом, а со смещением. Каждое отверстие верхнего ряда «опирается» на два снизу. Так общая толщина обоймы ещё немного скрадывается.

И от бомб они отказались окончательно. Там на концах крыльев обычно бомбы подвешивались. Ну, как бомбы? Бомбочки. Могу и не спрашивать, почему от них отказались. И так догадываюсь. Обоймы действительно повысили точность стрельбы ракетами. Не вот прямо уж, но всё-таки. А если сравнить с бомбами, то небо и земля. Полёт ракеты всё-таки более предсказуем, и прицеливаться легче. По семь штук на каждое крыло.

Парни на чайках летят на очередную тренировку. Боевые учения идут по плану. Цель — трасса Ровно — Нововолынск, бывшая резиденция Двойного К, как я иногда про себя Рокоссовского кличу. Это дорога жизни и снабжения немецкой группировки, осадившей Житомир. Не сегодня-завтра они его возьмут. Но кровушки я у них попью. Железную дорогу пока запретил трогать, мои штурмовики сейчас будут гоняться за автоколоннами.

Радиошифровку в Москву насчёт Рокоссовского я уже отправил. Просто известил Ставку, что 9-ый мехкорпус отныне мой, как и все окруженцы, попавшие в моё Полесье. Кстати, Полесье изрядной частью находиться на территории Украины, но меня это мало заботит. Мы и сейчас на украинской территории, между прочим.

Полесье занимает обширную территорию. Подходит вплотную к Луцку, Ровно, Житомиру и Киеву. Чернигов вообще на его территории. И на этой лесной территории мы прибрали к рукам пару складов ГАУ центрального подчинения. Один немцы разбомбили, — как только разнюхали? — но не всё уничтожено. Второй, поменьше, целый. Так что трудности с оружием и боеприпасами отступают на второй план.

Железную дорогу Ковель — Сарны — Коростень мы не то, что не трогаем, мы практически её охраняем. Пусть там немецкие эшелоны туда-сюда беспрепятственно курсируют.