Страница 8 из 17
Ноа увлеченно следил за игрой, кричал, пока горло не перехватит, подпрыгивал, толкал маму с папой. Мне кажется, Ноа просто хотел, чтобы все было как раньше, когда мы с ним и с Дином завязывались узлом на полу, боролись так отчаянно, вы даже не представляете, локти торчат, носки воняют, мы пытаемся сделать болевой захват руки и удушающий со спины. Вроде злимся, но при этом смеемся, причиняем друг другу боль, но понятно же, что любя. Тогда акулы были всего лишь семейной историей, тогда казалось, что мы всегда будем так же близки. Вот Ноа наверняка и думал, что если подбадривать Дина громкими криками, то все вернется.
Да и мама с папой тоже так думали, я же видела. Кричали, радовались. На Дина у них тоже были планы, как и на Ноа. Еще бы, Найноа подавал надежды, Дин подавал надежды, а я рядом с ними словно невидимка. Но я тоже подавала надежды. Правда. Окей, никто этого не замечал, но какая разница. У меня была масса разных способностей. Например, когда нам в школе задали смастерить мост из зубочисток, я стащила из класса лишние две пачки зубочисток, прочитала про фермы, пролеты и выстроила мост, который выдерживал на два кирпича больше, чем у остальных. Или когда у нас в школе были соревнования по выживанию в экстремальных условиях, я придумала, как из куска брезента сделать палатку, как фильтровать воду рубашкой, и продержалась дольше всех из класса. И так каждый раз. Я ощущала, как во мне что-то растет и крепнет, и все больше и больше чувствовала: я могу делать что хочу. Если, конечно, хочу достаточно сильно.
Ну и вот. А потом эти способности проявились. День как день, очередной баскетбольный матч. Дина взяли в сборную (была, кажется, предсезонка или как ее). Мы снова стояли на трибуне, часы только-только начали отсчет времени до перерыва, я же думала об одном: неужели придется стоять и хлопать еще целый час.
– Я в туалет, – сказала я маме. Она даже не обернулась. Меня это устраивало – значит, у меня уйма времени. Я вышла из зала, по коридору мимо туалетов и дальше, к пожарной лестнице. Крашенная коричневой краской старая дверь выскрипнула меня наружу. На другом конце парковки плясал оранжевый кончик сигареты. Легкий смешок.
И тут я услышала что-то еще. Пение. Негромкое. Я крутила головой, вертелась во все стороны, пытаясь понять, откуда оно доносится. Голос был женский, отрывистые фразы начинались почти как визг, но потом становились энергичнее, женщина произносила короткие предложения. Затем в конце очередной строки долго держала ноту – то ли песня, то ли утробный вопль. Эхо все не смолкало и не смолкало. Пение доносилось с другой стороны улицы, из какого-то кафетерия. Толстые кирпичи и массивные колонны выкрашены кремовой краской. Стонущие железные двери распахнуты в густую жару.
Я замерла у края льющегося света, где никто меня не увидит. На полу кафетерия рябило отражение потолочных ламп. Столы и стулья отодвинули к стенам. Три пожилые женщины сидели, скрестив ноги, на покрывалах и барабанили по стоящим перед ними ипу[32] в форме песочных часов. Хлопали по пустым оболочкам то пальцами и ладонями, то, перевернув руку, костяшками. А в центре комнаты три ряда девушек – мне показалось, все старше меня, – танцевали хулу[33].
Самые обычные девушки в самой обычной одежде. Я и раньше слышала напевы хулы. Но тут было другое. Я почувствовала в ней что-то древнее, настоящее, откликавшееся во мне до мурашек.
Я стояла на улице, наблюдала за репетицией. Порой куму[34] прекращали петь и стучать по ипу, выкрикивали что-нибудь вроде: “Нани, ты неправильно делаешь хела, посмотри, как все остальные” или “Джесси, у тебя в кахоло[35] руки вялые”, и песня начиналась сначала. Три ряда девушек делали шаги, поворачивались, подпрыгивали. Ипу гулко звучали, пальцы стучали, женщины пели песню. Она проникала в самое сердце, окей? Глубоко-глубоко. Меня потряхивало от чувства, которому я никак не могла подыскать названия. Стояла и смотрела, пока баскетбольные часы не начали обратный отсчет и не завопили, не засвистели зрители на трибунах. Тогда я пошла назад. Дин и прочие победили, как я поняла, но игра, похоже, складывалась напряженно. И до самого конца не было ясно, кто кого.
Впрочем, тогда мне особо некогда было об этом думать. На следующий день случилось вот что: к нам домой явился человек. Сперва барабанил кулаком в дверь. Ноа был в своей комнате, но наверняка слышал.
Дверь открыл папа, и в дом, едва не упав, ввалился какой-то мужчина.
– Где он? – Все тело мужчины двигалось. Он моргал, поворачивал голову и дергал плечом, точно в нелепом танце. Прижатые к бедрам ладони порхали, как бабочки, сжимались-разжимались. Казалось, будто его слегка бьют током. – Мне нужно его видеть, – сказал этот человек.
– Ну нет. – Папа скрестил руки на груди, демонстрируя тросы мышц. Он сильный, хотя так и не скажешь, пока он не сделает что-нибудь в этом роде. На вид-то он рыхлый – бока, живот.
– Мне ничуть не легче, – произнес мужчина, сообразил, что и сам знает, где искать Ноа, направился к их с Дином комнате, но папа уперся ладонью ему в грудь. Мужчина даже не попытался оттолкнуть его руку. Навалился на нее, точно ладонь – это сильный ветер, который можно одолеть, если продолжать двигаться. Тело его по-прежнему сотрясали электрические разряды, но папина рука его остановила. – Выходи, – крикнул он, обернувшись к двери Ноа, и повторял “выходи, выходи, выходи”, пока уголки губ не побелели от застывшей слюны.
Папа стал выпихивать мужчину обратно. В ту же дверь, через которую впустил. Но оба вдруг ни с того ни с сего перестали толкаться. Разошлись и уставились в коридор.
Там стоял Ноа. А рядом с ним – лысая кореянка без бровей и с напряженным лицом.
– Не надо было… – начал мужчина и поднял ладони. Его по-прежнему трясло. – Ты мне ничем не помог, видишь? Оно не проходит.
Он направился к Ноа, но папа снова перехватил его.
– Я уже мертв, – сказал мужчина. – Понимаешь ты это?
Он стряхнул с себя папины руки, развернулся и вышел, хлопнув сетчатой дверью. Хрипло орал с улицы, пока не пропал голос.
Папа стоял в прежней позе. Приподняв руку, точно собирался погрозить пальцем. Или закрыть лицо. Кто знает. Он уронил руку и сказал:
– Может, сделаем небольшой перерыв?
Мама тоже была там.
Но важнее всего то, что случилось после этого. Когда Дин вернулся домой и все узнал. Он отправился в их с Ноа комнату, закрыл дверь; разумеется, я пошла следом, слушать, прохладная слизь старой краски на двери – единственное, что отделяло меня от братьев.
– Эй, давай я позвоню Джейси и его парням, мы пойдем и наваляем этому чуваку, – сказал Дин.
– Это что, гавайская мафия? – спросил Ноа.
– Я просто предложил, – ответил Дин.
– Не надо, – сказал Ноа. – У него Паркинсон.
– Да хоть Ролекс, мне-то что, – возразил Дин. – Нельзя же вот так заявиться и…
– Нервное расстройство, – перебил Ноа.
– Еблан чертов, – не выдержал Дин. – Я пытаюсь тебе помочь, а ты мне тут словаря изображаешь.
– Прости, – сказал Ноа.
Они приблизились к двери. Я поняла это, потому что гудение их голосов отдавалось в завитке моего уха.
– Ну и ладно, – сказал Дин. – Я же должон тебя защищать. Ты ведь один такой, да?
Голос его звучал так, словно он попробовал нечто такое, что ему совершенно не понравилось. Тем более теперь, когда он заделался восходящей звездой баскетбола и все вдруг заговорили и о нем тоже, а не только о Ноа. Но там, в комнате, он сказал: ты один такой. И это неожиданно прозвучало как правда. Мы ведь все видели, что происходит с Ноа, что он особенный. И если гавайские боги тут ни при чем, может, это новая наука. Или что-то типа того, я не знаю. Эволюция.
32
Гавайский ударный музыкальный инструмент, обычно его делают из тыквы.
33
Хула – гавайский танец.
34
Учитель.
35
Хела и кахоло – движения ног в хуле.