Страница 83 из 106
И теперь он спускался в Даун-таун, к Тридцать четвертой улице, лавируя в оживленной толпе, словно на больших поминках. Какой-то сюр, думал Евсей Наумович, пересчитывая улицу за улицей, что прилежно делили бесконечный Бродвей. А душа рвалась от жалости и любви к Наталье. Слишком свежи были стянутые в тугой клубок воспоминания. От чистенького, ухоженного православного кладбища в Форест-хиллз. От священника – молодого человека с бледным красивым лицом над рыжей остренькой бородкой. От вишневого цвета лакированного гроба, сквозь прозрачную форточку которого проступало лицо Натальи. Гроб разместили на тележке с каким-то хитрым приспособлением для опускания в свежевырытую могилу. Рядом с серым гранитным памятником Татьяны Саввишны, осененным золотистым крестиком.
На Таймс-сквер Евсей Наумович придержал шаг. Огни гигантских рекламных экранов завораживали фантазией, красками, сюжетом. Другая жизнь! Можно передохнуть от тяжких мыслей, посмотреть на счастливых людей и животных. Особенно запомнилась морда жирафа с озорным подмигиванием огромных арабских глаз.
Но толпа вновь увлекла Евсея Наумовича, оставляя наедине со своими думами.
Не сложись так обстоятельства, он бы поддался, уступил желанию Натальи, не выдержал ее мук и дал то самое снадобье. Мог же он признаться самому себе, что еще одна гаденькая мыслишка толкала к этому поступку, находя оправдание в безысходности ситуации – кончина Натальи решала проблему возвращения домой. Эта проблема грузом лежала на сердце Евсея Наумовича – срок погашения залога неотвратимо приближался.
В прошлый свой приезд Евсей Наумович выбирал самый длинный маршрут по Манхеттену. Минуя станцию электрички Path-train на Тридцать четвертой улице, он шел вниз по Бродвею еще полчаса до небоскребов-близнецов Всемирного Торгового Центра. Но небоскребы разрушили террористы, завалив размещенную под ними станцию. Почему-то Path-train не считалась сабвеем, хотя, соединяя между собой два штата – Нью-Йорк и Нью-Джерси, – была проложена, как любое, уважающее себя метро, под землей. Тем более досадно, что при переходе с одной линии на другую приходилось платить. Возможно, поэтому и не считалась.
Станция на Тридцать четвертой улице встретила Евсея Наумовича обычным деловым гулом. И поезд стоял на платформе. Как раз в нужном направлении, к городу Джерси-Сити. Евсей Наумович помнил, как в давний свой приезд в Америку он ошибся направлением и заехал в Хабокен, небольшой городок того же штата Нью-Джерси, славный тем, что там родился знаменитый певец Фрэнк Синатра. С тех пор Евсей Наумович внимательно следил за табло.
Он зашел в вагон, занял свободное место и огляделся. Обычная публика – китайцы, индусы. Тот, кто сидел у двери, кажется, японец. Или кореец. Был и белый – молодой человек в строгом костюме глазел в экран портативного компьютера. В последнюю минуту перед отправлением в вагон ворвались две толстые негритянки. Брякнулись на противоположные сиденья и тотчас загомонили хриплыми пивными голосами – с хохотом и вскриками, словно у себя дома. Грохот движения поезда их еще больше раззадоривал. Евсей Наумович встал и, преодолевая качку через тамбур перебрался в соседний вагон. Присел у торца и привалился плечом к стене вагона. На соседнем сиденье лежала забытая кем-то газета. И – о мистика! – со страницы на Евсея Наумовича с улыбкой смотрела молодая Наталья. Чуть повернутый ракурс головы проявлял родные черты лица – высокие скулы, нос с ахматовской горбинкой, асимметричные брови. Казалось, черно-белая фотография передавала даже зеленоватый цвет смеющихся глаз.
Евсей Наумович знал, что Галя дала траурное объявление в «Новое Русское слово», но в круговерти дня как-то не удавалось увидеть газету.
Слова некролога поплыли перед глазами. Евсей Наумович согнал с ресниц слезу и напряг зрение. Короткий, теплый текст подбивала подпись – «Муж Евсей Наумович и дети – Галина и Андрон».
«Муж», – перечитал Евсей Наумович с благодарностью к своей невестке. Наверняка многие знали, что они давно в разводе, а вот, поди же ты, снова муж. Вернее – вдовствующий муж. И таким, вероятно, он останется до конца своих дней.
Евсей Наумович сложил газету, протиснул во внутренний карман куртки и вышел на конечной станции, в двух кварталах от дома.
Дверь балконную не закрыли. Видно, забыли. А так, квартира выглядела опрятно. И не подумаешь, что весь вечер здесь топталось множество людей. И на кухне – все перемыто, разложено по местам. Даже в мусорном бачке не забыли сменить пластиковый мешок.
Евсей Наумович дозором обошел квартиру, оставив без внимания лишь «тещину крепость» – небольшую комнатенку, которую при жизни занимала Татьяна Саввишна – вряд ли туда заглядывали гости.
Спать не хотелось. Его привычка последних лет – ложиться в постель не позже десяти вечера – нередко нарушаемая в той жизни, в Петербурге, здесь, в Америке, совершенно не выдерживалась по известной причине.
Евсей Наумович сдвинул гармошкой ширму стенного шкафа, достал постельные принадлежности и бросил их на тахту. Между валиком и спинкой тахты белел вдавленный бумажный стаканчик, видно его проглядели при уборке. Наверно, стаканчик задвинул субъект, что на поминках вязался к Евсею Наумовичу с назойливым разговором. Он держал в руке стаканчик с виски. Субъект интересовался жизнью в России. «Кто мог знать, что там все поставят с ног на голову? – вопрошал он Евсея Наумовича, прихлебывая виски. – Должен вам сказать, что таких чудаков, как ваш Горбачев, свет не видывал! Будучи царем всея Руси, сам все поломал и отошел от власти. Без крови, без гражданской войны. А все его жена! Другая бы его узлом связала, а власть не отдала. И кому? Алкашу Ельцину! А что этот, нынешний президент? У него же глаза, как двустволка!» Вообще-то, субъект оказался человеком доброжелательным и неглупым. Не в пример тому мудаку, которого Евсей Наумович встретил на Брайтоне в свой первый приезд в конце восьмидесятых, когда только-только приподняли шлагбаум и разрешили навестить уехавших родственников. Тот мудак продавал с лотка какую-то дребедень. А в ленинградской жизни был журналистом-хроникером. Увидев Евсея Наумовича, бывший журналист позеленел в полном смысле этого слова. Стал зеленым от ярости, точно вынырнул из болота. «Что?! – прошипел он. – Выпустили вас! Прибежали за барахлом, пылесосы!» Вернувшись домой, Евсей Наумович поведал о той встрече Генке Руничу. «Все просто, старик, – ответил Рунич. – Многие из них держали форс. Мол, мы, уехав в эмиграцию, схватили бога за яйца. А тут появляешься ты и видишь, что он торгует с лотка всякой парашей, концы едва сводит. Удар под самый дых!»
Евсей Наумович выковырял из щели тахты бумажный стаканчик с остатками виски и вышел на балкон, к мусорному бачку.
С соседнего балкона доносился слабый, с долгими паузами, посвист птахи. Она словно раздумывала – затевать свое ночное соло или нет. Лиловое небо покалывали габаритные огоньки нескольких барражирующих самолетов в ожидании разрешения аэропорта на посадку. То ли на Ла Гвардиа, то ли на Нью-Арк. Евсей Наумович, к сожалению, вылетал из аэропорта имени Кеннеди, а это довольно далеко, часа два на машине. Кстати, надо заведомо подтвердить дату обратного полета, а то в прошлый раз – Евсей Наумович помнил – во время регистрации почему-то возникла щекотливая ситуация и Андрон бегал, улаживал.
Паспорт и авиабилет Евсей Наумович хранил в тихой «тещиной крепости», в среднем ящике бюро под большим овальным зеркалом. В пакет с документами он положил еще и двести пятьдесят долларов своих денег. Хотя Андрон, по приезде, и снабдил отца нестыдной суммой на текущие расходы, все равно двести пятьдесят долларов не помешают. Евсей Наумович наметил купить себе плащ, ходить осенью в куртке в его возрасте как-то неприлично, а старый плащ поизносился.
С этими мыслями Евсей Наумович и направился в «тещину крепость».
Маленькая комната была завалена всяким хламом – старыми чемоданами еще советского образца, неисправной радиоаппаратурой, каким-то матрацами, учебниками английского языка. Евсей Наумович полагал, что хотя бы сюда не сунутся гости во время поминок. Ан – нет. Глухо закрытое единственное окно хранило в комнате плотный запах алкоголя. А во вмятине продавленного кресла лежала бумажная тарелка с объедками и порожняя бутылка. На полу стояла пепельница со следами помады на окурках и рядом валялась зажигалка.