Сезон дождей

Гости рассмеялись, исподволь бросая взгляды на Сергея Алексеевича. Отец Натальи сидел насупившись, с упреком глядя на недоеденный кусок фаршированной рыбы, видно, больше он вогнать в себя не мог.

– И если бы не загибоны Евсея, – продолжал витийствовать Рунич, – не увлечение Евсея Серебряным веком, то быть Евсею в аспирантуре, несмотря на то что он, хоть и Дубровский, но не Владимир, а Евсей. Кто в наше время решится писать диссертацию на такую тему? И где он отыщет себе руководителя?

– Все ясно, молодой человек! – прервал Рунича Семен Самуилович. – Вы настоящий свидетель.

– Почему же?! – взыграла в Руниче выпитая водка. – Я хочу сказать.

– Нет, теперь я хочу сказать! – Наталья поднялась и погладила ладонью затылок Евсея. – Что вы знаете о моем муже? Какая там диссертация о Серебряном веке, хотя Севка сделал бы отличную работу. Он знаете кто?! Он – писатель! У него вот-вот выйдет рассказ в журнале. Он уже получил эту, как она называется, верстку.

Евсей кивнул, словно получать верстку было для него привычным делом.

– Вот! – продолжала Наталья. – И гонорар он получит. Сколько ты должен получить, Севка? Как там в договоре? Ты мне показывал.

– Три тысячи, – проговорил Евсей с тихой гордостью. – Аккордно.

– Три тысячи? – уточнил тамада дядя Сема. – За один рассказ? Я заведую отделением за тысячу сто в месяц.

– Не дадут! – буркнул отец Натальи.

– Почему? – возмутилась Наталья.

– Замотают.

– Как замотают? – на этот раз возмутился Евсей. – Я уже получил аванс. Двадцать пять процентов. А на какие шиши мы купили обручальные кольца? На эти деньги и купили! – Евсей поднял растопыренную пятерню с тоненьким золотым колечком на указательном пальце.

И все почему-то вновь посмотрели на отца Натальи.

– Что здесь происходит?! – после долгой паузы проговорил Сергей Алексеевич. – Свадебный обед или толчок? Я уже перестаю узнавать свою дочь! Какие гонорары, какие авансы? Наталья! Как тебе не стыдно! В какой семье ты росла?!

– Ну, началось! – воскликнула Татьяна Саввишна и почему-то взглянула на Рунича.

– А я при чем? – пожал плечами Рунич.

Зоя потянула его за подол пиджака. Рунич тяжело шлепнулся на место. Его вытянутое лицо сейчас горело, хоть прикуривай.

– Я что, не то вякнул? – спросил он плаксиво у Зои.

– Все то, – безжалостно ответила Зоя. – Просто ты мало закусывал. И штаны свои год не гладил, на свадьбу приперся. С ракеткой! Спортсмен хренов.

– Ну всех к черту! При чем тут штаны?! – возмутился секретарь факультетского бюро комсомола Геннадий Рунич. – Если бы не я – фиг бы их сегодня зарегистрировали. И никто даже спасибо не скажет. И так всегда! Сколько раз я отмазывал Севку от неприятностей в институте. С эстрадой его. Что ни слово – то антисоветчина. А в итоге – он писатель, а я – дерьмо собачье. – Рунич помолчал и добавил громко: – Я бы чаю выпил. Или кофе. Что у них там? Чай или кофе?

Но вопрос так и остался без ответа.

Гости начали подниматься из-за стола. Братья Дубровские – Наум Самуилович и Семен Самуилович – вышли на площадку покурить. Наум Самуилович прикрыл дверь, опасаясь всевидящего ока своей супруги – та не одобряла его перекуров.

– Тебе что, стало нехорошо? – спросил Семен Самуилович. – Спич у тебя получился неважный.

– Что-то голова закружилась, – признался Наум Самуилович, прикуривая от зажигалки брата. – Да, ладно. Не в первый раз.

– Зайди ко мне в больницу. А лучше в поликлинику, я там консультирую по четвергам, – Семен Самуилович уперся локтями о перила и заглянул вниз.

Четкая гармоника лестничных пролетов уходила в провал подъезда.

– Хороший дом, опрятный. Большая редкость, – Семен Самуилович вытянул губы и выпустил несколько четких бубликов сигаретного дыма. – А ребята у вас будут жить?

– Да, так складывается, – вздохнул Наум Самуилович. – Ну а как он тебе?

– Кто? Сергей Алексеевич? Обыкновенный местечковый мясник.

– Местечковый мясник? – переспросил Наум Самуилович удивленно.

– Ты, что, не видишь? Такой же «инвалид пятой группы», как и мы с тобой.

– Ну да?! – опешил Наум Самуилович.

– Типичный местечковый мясник, я таких распознаю за километр.

– Сергей Алексеевич?

– А почему не бывший Саул Аронович? Только он никогда не признается, хоть его режь.

– Вот те на!

– И злобствуют они, как твой новоиспеченный родственник. Нормальные русские люди так себя не ведут, как эти выкресты. Ты видел, как он уплетал фаршированную рыбу?

– Брось ты. Фаршированную рыбу, да еще Тонину, любой слопает, – всерьез ответил Наум Самуилович. – Ажена? Как тебе жена, Татьяна?

– У той с пятым пунктом порядок, никакой инвалидности, – решительно определил Семен Самуилович. – К тому же – даю голову на отсечение – она и не догадывается, что ее муж.

– Такого не бывает, – решительно возразил Наум Самуилович.

– Еще как бывает. Сие есть тайна великая!

Семен Самуилович осмотрелся, не зная куда положить окурок. Не найдя подходящего места, швырнул его в лестничный пролет. Окурок летел, расплескивая искорки, точно сгорающая ракета.

– На обратном пути подберу, – пообещал доктор Дубровский.

На пятом месяце беременности Наталья ушла с работы.

– У твоей невестки живот небольшой, но емкий. Двойню носит, – сказала на кухне соседка, Галя-вагоноважатая, матери Евсея, Антонине Николаевне.

У Гали было четверо детей, и ее мнение в этом вопросе имело вес. Даже для Антонины Николаевны, которая работала в аптеке на Кронверкской и относила себя к медицинскому братству.

В знак особого расположения к новой соседке пацаны Галины с воем и криком прокатили вдоль коридора коммуналки железную палку с двумя подшипниками на концах.

– Для укрепления брюшного пояса, – рекомендовала Галя. – Встань на четвереньки и вози. Утром и вечером по пятнадцать минут. Родишь, что выплюнешь!

Приспособление хранилось у порога комнат Дубровских, и Наум Самуилович при утренней спешке частенько об него спотыкался.

– Эта колесница когда-нибудь привезет меня в больницу, – жаловался он жене.

– Вот и хорошо, – отвечала Антонина Николаевна. – Когда Семен просил тебя приехать к нему в больницу показаться? Или ждешь, чтобы тебя к нему привезли на «неотложке»?! И не маши рукой! Рукой он машет. Люди мрут, как мухи, с такой жизни. Надо следить за собой!

Наум Самуилович хватал завернутый в газету завтрак и убегал. На работе у него был кипятильник и пакетики с чаем. Спустя два часа квартиру покидала и Антонина Николаевна, благо ей до аптеки ходу десять минут пешком, не то что Науму Самуиловичу – полтора часа в один конец.

В последнее время Наталья просыпалась среди ночи. Ей казалось, что она проспит момент, когда малыш впервые себя проявит, такой вот бзик. И ничего не могла с собой поделать, просыпалась и все! Потом, после ухода Евсея, ее сморит и она уснет, наверстает свое.

Наталья слушала, как за стеной оживал коридор. Она неплохо изучила, когда и в какой последовательности пустеет квартира в доме № 19 по Введенской улице. Ее тесть, Наум Самуилович, обычно выбирается вторым. Первой – правда, через сутки – уходит Галя-вагоновожатая, она идет на работу в четыре утра. После нее коридор затихал на два часа. И в шесть будильник сварливо вытряхивал из кровати Наума Самуиловича. После короткой возни далекий хлопок входной двери извещал, что он ушел. Ну а потом, через час-полтора, в коридоре возникала шумовая сумятица, в которую вплетался и властный голос Антонины Николаевны, и голоса ребят разных возрастов нескольких семейств, голоса скорняка Савелия и его противной жены-портнихи – они работали в меховой артели, – и голос парикмахера Моти, спешащего на Ленфильм, – он причесывал и стриг актеров перед съемкой.

К десяти квартира затихала. Стекла в переплете оконной рамы на глазах набухали синевой, сменявшей глухую черноту, словно кто-то с улицы протирал их тряпкой. Грохот трамваев на стыках рельс звучал мягче, не так резко, как в пять утра. Предметы в комнате приобретали более четкие формы. Особенно корешки книг. Разбросанные по всей комнате книги, Наталья собрала и расставила на полках, когда Евсей уехал в Кингисепп брать открепление из школы, куда его распределили еще после четвертого курса. Он, как «отец на снасях», имел право на свободный диплом, но почему-то надо было оформить открепление в месте распределения. Евсей не позволял трогать книги. Наталья уже не раз выслушивала его стенания по этому поводу. И тогда, вернувшись из Кингисеппа, он, сдерживая раздражение, осмотрел полки, но промолчал, видно, остался доволен.