Сезон дождей

Евсей Наумович видел перед собой синие смешливые глаза, красную пластмассовую шпильку в льняных волосах, нежный пушок над тонкой кожей, меленькие морщинки у впадины груди. Евсей Наумович втягивал запах недорогих духов, похожий на запах свежих огурцов или корюшки. И ему нравился такой запах. А она уж и не такая и юная, подумалось Евсею Наумовичу, и от этой мысли ему стало веселее и как-то безответственней.

В нем просыпалось желание.

– Туфли-то сам, Сея. А то я совсем тебя набалую. Скинь их, Сея, туфли-то, – ее голос теперь звучал мягче, словно приоткрылась щелочка куда-то в личное, сокровенное.

С молодой, давно забытой резвостью Евсей Наумович сбросил остатки одежды. Протянул руки навстречу ее теплым, крепким ладоням и завалился боком в постель, перевернулся на живот. Обнял мягкое податливое тело Луизы, ощутил тяжесть ее аккуратной, упругой груди. Но чертова кровать разъехалась. И их обоих плавно затянуло в разверзшуюся яму на спине толстого матраца. Оказавшись на полу между кроватями, как на дне траншеи, Луиза с хохотом запрыгнула обратно на кровать.

– Ой, Сейка, цирк, честное слово, – она подала руку, пытаясь вызволить Евсея Наумовича. – Ну и ну! Чтобы так сразу раздолбать кровати, такого тут сроду не было.

Евсей Наумович грузно перевалился на спину, подобрал ноги.

– О! Чуть было не забыла! – Луиза взяла с тумбочки пакетик, ловко его надорвала и протянула гостю. – Надень, Сея, так надо.

Евсей Наумович за всю свою жизнь никогда не осторожничал. Он растерянно вертел пальцами прохладную тонкую резинку, осыпая ладони какой-то пыльцой.

– Надевай, надевай, – Луиза сложила руки на груди и смотрела вниз, с высоты кровати, как в театре с балкона в партер. – Не можешь. Ладно, давай помогу, – она перехватила резинку и привычно, в одно движение, натянула ее на изнемогающее от вожделения достоинство Евсея Наумовича.

Луиза спрыгнула в траншей. Широко разводя согнутые в коленях ноги, она оседлала Евсея Наумовича.

Он видел над собой нежный подбородок, шею, кончик носа откинутого лица. Крестик на мелкой серебряной цепочке сбился на плотную левую грудь. Плоский живот с раковинкой пупка, точно маленький микрофон в ожидании мгновения блаженства, нахлынувшего на усталого, давно живущего одинокого мужчину. И мгновение это наступило почти забытым взрывом. Секунды взрыва, прорвав крышу старого дома, вознесли Евсея Наумовича над городом, над миром, в царство ни с чем не сравнимой услады, задуманной творцом как самая притягательная награда за рождение новой жизни.

– Эй! Что с тобой?! Сейка! Открой глаза! – донесся до сознания Евсея Наумовича низкий голос. – Покажи, что ты не умер.

Евсей Наумович приоткрыл тяжелые веки, плывущим взглядом окинул склоненное над собой лицо и вновь закрыл глаза.

– Нет, не умер, – разлепил он сухие губы. – Мне очень хорошо.

– Ну и ладно, – мирно подхватила Луиза. – Полезай на кровать. Еще есть время.

– Не хочу, – вяло, не открывая глаз, проговорил Евсей Наумович. – Никаких движений.

– Вот еще, – удивилась Луиза. – Лежишь как кошка.

– Мне хорошо, – упрямился Евсей Наумович.

– Тогда подвинься, – ворочаясь всем телом, Луиза легла рядом с Евсеем Наумовичем в провал между кроватями, как в люльку.

И тут же принялась беспокойно шарить ладонями по матрацу, что-то разыскивая. Наконец нащупала, откинула со лба волосы и защемила их красной пластмассовой заколкой.

– Мой талисман, – пояснила она. – Знаешь, что такое талисман?

– Догадываюсь. – Евсей Наумович взглянул на ее волосы и вновь прикрыл веки.

– Хозяйка требует, чтобы я ее выбросила. Говорит: вид у меня дешевый. А мне нравится. Что хочу, то ношу – я свободная девушка, хоть и гулящая.

– А что такое свобода? – вяло проговорил Евсей Наумович.

Луиза устроила руку под затылок Евсея Наумовича и закинула согнутую ногу на его живот, так ей было уютней лежать.

– Свобода? – переспросила она. – Это когда не делаешь то, что можешь сделать. Вот можешь, а не делаешь. Сама! Не хочешь и все! Встала, повернулась и ушла. И ничего тебе за это не будет, – и, помолчав, добавила торопливо: – Конечно, если есть деньги. Это самое важное для свободы.

Евсей Наумович открыл глаза. Матрац – словно маленькая пропасть, на дно которой свалились Евсей Наумович и Луиза – обеими краями лежал на сдвинутых кроватях. Луиза пальцем водила по стене этой пропасти, рисуя какие-то знаки. Длинные накладные ногти оставляли на ткани неглубокие вмятины.

– Я могу… с тобой еще встретиться? – спросил Евсей Наумович. – Но не здесь.

– Можешь, – не раздумывая ответила Луиза. – Ты мне нравишься. Не лезешь с вопросами. А то всю душу вытянут за свои бабки, – и, помолчав, добавила: – И не лапаешь, как другие. Бывало неделями хожу в синяках. – Луиза еще немного помолчала и вздохнула: – Дам тебе номер своей мобилы. Но не проговорись хозяйке, а то у меня будут неприятности.

– Хорошо, – улыбнулся Евсей Наумович.

– Хочешь, заберемся в кровать и еще потренькаемся? – предложила Луиза. – Время еще есть. Хозяйка приходит, когда время кончается. Хочешь?

– Нет, не хочу.

– Тогда спасибо, – Луиза провела ладонью над покрытой седеющей курчавостью грудью Евсея Наумовича. – А то гости до последней секунды не слезают с девушек. И не могут уже ничего, а не слезают, козлы.

– У тебя большой опыт, – с какой-то растерянностью проговорил Евсей Наумович.

– Не очень. Девчонки рассказывают. – Луиза продолжала водить ладонью. – Какая густая борода на твоей груди. Как у армяна. Ты армян, Сея?

– Армянин, – поправил Евсей Наумович. – Нет, я не армянин. Я еврей.

– Ну?! – воскликнула Луиза. – Правда? – и метнула в него недоверчивый взгляд. – Обманываешь. У еврея он другой, я знаю.

– Не у всех, – Евсей Наумович поскреб ногтями жесткую ткань матраца, пытаясь как-то прикрыться. – И нечего меня разглядывать.

– Ой-е-ей. Застеснялся. И главное: «разглядывать», скажешь тоже. Он у тебя как в противогазе, – засмеялась Луиза. – Одна девчонка вышла замуж за еврейца и уехала в страну Израиль. У нее там свой большой магазин. Вот повезло, так повезло.

Вечер – сырой и не по-осеннему теплый – казалось, запеленал город прозрачной ватой.

Лавируя между замершими в заторе автомобилями, Евсей Наумович и Эрик Михайлович пересекли Садовую и вышли на Невский. Решили пройтись пешком до улицы Восстания, а там спуститься в метро. Шли молча, старательно обходя выбоины, куски ломаного асфальта, ленточные ограждения и балансируя на деревянных помостах участков, которые готовили под новое покрытие к празднику города. Надо было добраться до Литейного, а там проспект продолжался в привычном своем виде, еще не потревоженном ремонтом.

Сквозь витринные окна ресторанов и кафе, полнивших первые этажи зданий, просматривались пустующие столики.

– Что, Сева, может, заглянем еще в какое-нибудь питейное заведение? – предложил Эрик Михайлович.

Приятели засмеялись. Ощущение детского стыда, с которым они покинули дом на Садовой улице, постепенно пропадало. Причин для стыда и не было, что тут стыдного? Обычное мужское дело, тем более для одиноких мужчин. Но все равно осадок и чувство вины оставались. Хотя они еще и словом не обмолвились о неожиданном приключении. Лишь одну фразу обронил Эрик Михайлович, когда спускались по грязной обшарпанной лестнице: «Достоевщина и только». Еще Евсей Наумович спросил со смирением: «Надеюсь, ты не очень потратился?» – «Чепуха, – ответил Эрик Михайлович. – Не думай об этом». И все! Эрик Михайлович предложил взять такси и отправиться к нему домой – сестра будет довольна, она считала Евсея Наумовича близким их семье человеком. Евсей Наумович отказался, он хотел вернуться к себе, остаться одному, и так достаточно впечатлений. До улицы Восстания они дойдут, а там и разъедутся в метро, как решили с самого начала. Столько времени провели вместе, а толком поговорить не успели, Евсей Наумович так и не узнал толком, как же обстоят дела его друга.

Эрик Михайлович принялся рассказывать о своих институтских заботах. Встречный людской поток временами их разъединял, приходилось переспрашивать.