Милорд

«Должен быть способ исправить… есть ли хоть один способ кроме петли, от которой он так меня отговаривает?» — Мартин устало опустил руку. Машинально достал платок и начал ее вытирать. Поймав себя на этом жесте, с раздражением сунул платок в карман. Почему-то стало противно, будто поймал себя на лицемерии.

А цвета между тем набирали насыщенность и все отчетливее чувствовалось, что срыв вот-вот произойдет.

Виктор трижды уронил ключи, пока пытался открыть дверь. У него тряслись руки, и он никак не мог попасть в замок.

Зайдя домой, он, едва разувшись, направился в ванную и заперся изнутри. Только тогда он вытащил наушники и поднял взгляд от пола. В темноте ему не нужно было избегать чьих-то взглядов. «Крысу» тревожили люди.

— Ты сейчас сам все увидишь. Это происходит все чаще… Помни — не вмешивайся, — торопливо сказал он, включая кран с холодной водой и затыкая слив. Действовал он автоматически, наощупь. Открыл шкафчик под раковиной и достал наручники. Пристегнул себя за руку к ручке на борту ванны.

— Специально такую выбирал. Устойчивые, рассчитаны на взрослого тонущего человека в панике… то, что нужно, — усмехнулся он.

В воду он ложился медленно, не раздеваясь, стараясь почувствовать каждый миллиметр погружения.

— Сиди тихо, не шевелись, не говори со мной, — напоследок повторил Виктор, и Мартин не узнал его голос, будто сорванный криком. Или молчанием.

Вот вода обняла плечи. Холод немного остудил воспаленное сознание, но ненадолго — уже через несколько секунд он растворился в алом жаре. Вода медленно залила лицо.

Затылок коснулся дна. Виктор открыл глаза и посмотрел в колышущуюся над ним темноту.

Одна секунда. Две. Три.

Скоро легкие начало едва заметно сдавливать.

Он держался за края ванны, и с каждой секундой сильнее сжимал пальцы, заставляя себя оставаться под водой.

Мартин молча сидел в проеме, полностью отдавшись чужим ощущениям. Это он тонет. Это он топит что-то в своей душе ледяной водой. Это ему приносит удовольствие боль, разливающаяся в легких, это он упивается собственным страдающим, мечущимся в ужасе сознанием, мучительно ищущим выхода.

Он очень хочет жить, но не может остановиться, не может прекратить эту пытку, ведь тогда придется…

Мартин понял, почему Виктор потребовал от него молчать и не шевелиться. Потому если он привлечет к себе внимание, то тьма, которая так жадно требует боли, поднимет на него незрячие глаза, полные красных сполохов, и тогда…

Виктор рывком сел. Вода тяжело плеснула на пол. Сделав один короткий глоток воздуха, он снова лег, все крепче сжимая скользкие ледяные ручки.

И только когда сознание начало мутнеть, он снова позволил себе вдох. Достаточный, чтобы не умереть, но ничтожно малый, для прекращения пытки.

Снова лег, открыл глаза.

Боль билась в легких, словно и правда крыса пыталась прогрызть себе путь наружу. Все больнее, а сознание, ледяное и липкое, все дальше. Но Виктор упрямо ловил его короткими вдохами, заставляя вернуться, чтобы снова и снова переживать эту короткую, мучительную агонию.

А где-то под болью жило что-то сыто урчащее, наслаждающееся каждой секундой происходящего. Боль, неважно, какая и неважно, чья — вот что приводило в экстаз это существо, в котором Мартин с горечью узнавал своего друга.

«Я все еще здесь, слышишь?» — сказал он, протягивая руку к проему.

Он не знал, было это жалостью, или попыткой узнать, чем обернется для него такой поступок.

Безусловно, это Виктор. Не Виконт, не некая третья личность, забравшая сознание. Мартину хотелось бы оправдать его, успокоившись мыслью, что есть некий враг, делающий Виктора чудовищем, но это не так. Виктор сам был чудовищем, и Мартин не мог понять, правда ли он борется с собой, или это часть игры.

Он рывком сел и сделал глубокий судорожный вдох. Воздух со свистом проник в легкие, обжег холодом лицо.

Виктор просидел несколько секунд неподвижно, глядя широко раскрытыми глазами в темноту. Потом медленно закрыл глаза и улыбнулся. Вода стекала по лицу, словно слезы.

— Я же сказал тебе молчать.

«И что же ты будешь делать?» — с интересом спросил Мартин, неосознанно радуясь, что самоистязание прекратилось.

Виктор обвел губы кончиком языка, слизывая воду. Что-то тянуло под сердцем, от запястий к кончикам пальцев.

Что-то звериное билось в его душе. Крыса, вырвавшаяся наружу, подняла окровавленную морду и повела чуткими усами.

— Я покажу, — сказал Виктор, и в его голосе скользило фальшивое огорчение и поддельная нежность.

А потом воспоминание ударило, яркое и внезапное, как вспышка молнии. Мартин, не удержавшись, упал на спину. Он слышал, как Виктор смеется каркающим, захлебывающимся смехом. Смех удалялся, а Мартин все глубже проваливался в память, не в силах выбраться из трясины образов, в которой его топила чужая воля.

Он не хотел этого видеть. Не так, не чтобы потакать темным желаниям Виктора. Ведь тогда он не увидит всей правды. Он увидит только то, что причинит ему боль.

Но именно это Виктор и скрывал он него больше всего. Мартин, вздохнув, отдался видениям, чувствуя, что совершает большую ошибку.

…

Вокруг сгущалась, рисуя очертания, темная комната, только между занавесок пробивалась тонкая полоска света фонаря. Мартин почувствовал, как сознание медленно наполняется сытым теплом, густым и терпким, не оставляющим места ни одному другому чувству. Это могло бы быть счастьем, но это счастье животного, которое находится в безопасности и тепле, счастье хищника, чья охота была удачна. Это чувство почти осязаемо, мягкое и липкое, и Мартин не чувствовал ничего, кроме омерзения, испытывая его. Он старался не увязнуть, а найти его источник, сосредоточиться не том, что чувствует Виктор, а на том, что тот видит и делает.

Рядом на кровати чей-то силуэт. Мартин понимает, что держит кого-то за руки. Потом — что кто-то истерически, судорожно всхлипывает, стараясь отстраниться.

Мартин не может узнать девушку. Это может быть и Ника, и Дара. Он не видит лица, только слышит частое, хриплое дыхание и, разжимая пальцы, чувствует, что они испачканы чем-то теплым. Виктор проводит языком по ладони, и Мартин не сразу узнает в кажущейся обжигающей сладости вкус крови.

Уже вырываясь из воспоминания Мартин чувствует, как там, под удовлетворением, стремительной вспышкой нарастает ужас, похожий на взрыв, сметающий все преграды.

Виктор начинает осознавать, что только что совершил.

…

Мартин думал, что воспоминание оборвалось, но почти сразу понял, что оно просто сместилось на несколько минут вперед. Все та же комната, та же девушка.

«Ах вот как ты хочешь. С конца. Выжать каждую эмоцию, позволив разглядеть все детали», — отстраненно подумал он, ощущая свои пальцы запутавшимися в чужих волосах.

В чужих длинных, мягких волосах.

— Значит, давай посмотрим, — прошептал он, чувствуя, что Виктор сполна получит то, что хотел.

Ему уже больно. Так больно, как не было никогда до этого. Это особенная боль, разгорающаяся в груди, обливающая сознание раскаленным свинцом. В этой боли чувство вины, бессилие и черная злость.

Мартин знал, что с каждым воспоминанием ему будет все больнее.

И не собирался отводить взгляд.

…

Виктор медленно вытащил пробку из слива и несколько минут слушал, как утекает вода. Потом встал, вытер руку полотенцем, отстегнул себя от ванной и вернул наручники под раковину.

— Я же просил тебя молчать, идиот! — с отчаянием произнес он в темноту.

«Подонок», — хрипло ответил Мартин.

Ему было больше нечего сказать. Он пытался осознать увиденное, но не получалось.

— Мартин…

Треск разрываемой ткани заглушал остальные звуки. Больше всего Мартина пугало не то, как кончики пальцев касаются обнаженной кожи, не соленое тепло чужих слез на кончике языка и даже не бесполезные слова, которыми его пытались остановить.

Больше всего его пугало то, что Виктор прекрасно понимал, что делает. Не захлестнувшая разом похоть и не пьяная блажь им владела — рассудок оставался абсолютно ясным. Он просто причинял боль тем способом, который счел наиболее привлекательным.