Иринка-Снежинка

– Так ты была наказана! У нас гости, а потому – ранний ужин. Ты забыла и была наказана. Элджи был так любезен, что нашел мосье Пушкин.

Тут из-за угла гостиной показалась рыжая голова кузена. Элджернон показал Иринке язык и скрылся.

– Быстро за стол! – скомандовала тетя, повернулась к девочке спиной и направилась в комнату.

Иринка вынула платок из рукава платья. Она промокнула глаза, часто-часто заморгав. Ее ждали, пришлось выйти к гостям. Иринка появилась в проеме гостиной, готовая извиниться за опоздание, но ее никто не заметил. Она аккуратно присела на краешек дивана в ожидании команды тети пройти к столу. Ужин, благо, длился недолго: гости засобирались обратно домой, не выказывая желания задерживаться дольше.

– Я вам пишу, чегожеболе, – пробравшись мимо злобных портретов к себе, Иринка встала перед зеркалом и начала вспоминать стихотворение. В который раз она пожалела, что не у кого спросить значение подзабытых слов. Хотя, может, она их и не знала раньше, может, маленьким не приходится сталкиваться с «поминайкакзвали» и «чегожеболе».

Расправив юбку и выпрямив спину, Иринка продолжила:

– Чегожеямогу, – в одно слово старательно выговорила она, – еще сказат. Тепер знат вашейволе меня презреньем наказат!

Все гласные буквы Иринка произносила твердо, а «знать» и «сказать» оказались без мягкого знака на конце. Поправить девочку было некому. Она сама понимала, что язык забывается, несмотря на все ее старания. Пока мосье Пушкин не сожгли, Иринка читала кое-как, по складам стихотворения и даже перерисовывала из книги буквы, а то и целые слова. «Теперь я точно забуду все!» – неожиданно силы оставили ее. Иринка медленно опустилась на стул и заплакала.

– Чегожеямогу, сказат, сказат… – она горько всхлипывала, а слезы капали на чистый лист бумаги, где утром девочка только и успела вывести «Онегин».

Глава 2. Москва, особняк Вяземских

Светало. Степан Аркадьевич при помощи Пафнутия стянул с себя фрак, а дальше так и рухнул на шелковые простыни в штанах и рубашке. Уж после верный Пафнутий снял с барина кожаные, дорогие туфли. Остальное не решился – громкий храп указывал на то, что Степан Аркадьевич погрузился в глубокий сон, и тревожить его было не гоже.

– Ох, барин, жениться бы вам, – вздохнул седовласый Пафнутий, знавший Степана Аркадьевича еще шаловливым карапузом. Он прошел к окнам, раздвинул тяжелые портьеры и глянул на улицу.

В пять утра булочники уже начали развозить свежий хлеб, сдобу, и запах доносился даже до второго этажа, заставив Пафнутия сглотнуть набежавшую слюну. Мальчишки забирали стопки газет у старшего и разбегались стайками во все концы. Пролетка резво промчалась мимо, видимо, возвращая домой такого же непутевого барина, как и его Степан Аркадьевич, а может и даму-вдовицу, искавшую себе в светских салонах нового мужа. Пафнутий вздохнул, смахнул фартуком с подоконника пылинку и пошел вниз, на кухню, где ожидал утешить себя маковой булкой со стаканом теплого молока.

Перед глазами Степана Аркадьевича предстал потолок с амурами. Амуры немного поплыли в сторону, но позже вернусь на место, позволив Степану сесть на кровати и оценить собственное состояние. Оно оставляло желать лучшего. Голова кружилась, желудок неприятно скручивало, а главное, на душе, как водится после чрезмерных возлияний, яростно скребли кошки.

– Да что б я еще раз поехал к графине Зябликовой, – Степан потряс головой, от чего та закружилась сильнее, и перед глазами заплясали черные точки.

Вторую неделю Степан Аркадьевич исправно посещал суаре графини, вернувшейся в Москву из Парижа. Когда Пафнутий вежливо поинтересовался у барина, что такое суаре, Степан помнится ответил просто:

– Сие, друг мой, ужин, на который зовут гостей.

– Почему же вы, барин, приезжаете под утро? – спросил въедливый Пафнутий.

– Видишь ли, – Степан чуть задумался: а ведь и правда, почему «суаре», если тянется до утра. – Пожалуй, сие же «матине»1. Но начинается вечером, эх, – так выходит, что начинается ужин с вечеру. А уж после сидим за беседами, графиня Зябликова подает настоящий французский коньяк. Вот и клубника пошла – она клубнику подает. Люди, которые не смогли поспеть к ужину, подъезжают на коньяк. Многие интересуются Парижами, знаешь ли, хотят услышать последние новости.

На самом деле, большинство посещавших графиню и сами бывали в Париже и вполне могли себе позволить повторный визит. Однако московские сплетни, досужие разговоры плести следовало умело, можно сказать, филигранно. Одно дело, сказать: «Я видел, в Парижах едывают лягушек». Совсем другое, сослаться на графиню Зябликову, которая лично видала, как сам русский царь их ел на приеме, а уж затем велел и собственному повару приготовить точно также – по изысканному французскому рецепту.

– Нешто сам российский царь ест, прости Господи, этих тварей, что квакают без удержу, как кума Авдотья. Ни слова не разбери, а шуму и гвалту, будто на базар пошел, – удивление на лице Пафнутия было неподдельным, и Степан Аркадьевич, даже вспоминая, засмеялся в голос, представив Пафнутьев шок от услышанного.

– Мало того, что лягушек, так еще и улиток, – решил совсем сразить своего верного слугу Степан. – С чесночком, маслицем, да укропчиком. И потом, Пафнутий, а свататься как? К графине Зябликовой на суаре возят девушек на выданье. Они, конечно, долго не засиживаются. Но для смотрин долго и не надо.

Тут промашка вышла – Степан Аркадьевич вспомнил, чем закончился разговор про суаре графини и пожалел, что упомянул смотрины. Пафнутий, в отличие от лягушек, тему невест на выданье ухватил сноровисто и мгновенно помянул барину холостятский статус. Мол, пора, барин, жениться. Тогда и суаре ваши станут за ненадобностью: будете, мол, сидеть при жене и детишках.

Тридцать третий год пошел Степану Аркадьевичу, а так и слыл он знатным холостяком. Была у него тайна, которую хранил он заветно, никому не выдавая. Даже Пафнутию. Хотя, может, и стоило, забыть про былое, да жениться на одной из девушек, что образованы славно, но скромны, лицом недурны, в меру начитаны. Но Степан все ждал чуда, любви безмерной, а ничего такого не случалось…

– Встали-с, Степан Аркадьевич? Изволите завтракать? Нынче у немца в кондитерской замечательные вышли маковые булки, – Пафнутий вошел в комнату и встал у двери, взирая на барина безвинным взглядом, не ведавшего греха человека.

Пришлось задуматься. Степан осознавал, что есть хочет, но вот от слов «маковая булка» начало крутить желудок. Во время суаре графиня Зябликова любила смешивать несмешиваемое: борщ, красную икру, пресловутых лягушек с улитками, воздушные безе и прочие изыски. Борщ почему-то у нее считался обязательным блюдом, хотя уж лучше бы просто лягушек, щедро сдобренных чесноком, чем борщ. Как-то с шампанским борщ в который раз сочетался у Степана Аркадьевича плохо. Осознав бытие, он все-таки решился чего-нибудь откушать.

– Неси, любезный Пафнутий, огурцов свежего посолу. Картошки пусть любезная твоя Марфушка наварит. Пирожки, если остались. Невмоготу уж заморского есть. Чего там напек немец в своей кондитерской, сегодня не по мне будет.

Пафнутий, надо сказать, радостно, поспешил вниз на кухню отдавать распоряжения. Но по дороге в который раз подумал: «Жениться бы барину. Сейчас бы уж отобедывал».

Службу утреннюю Степан Аркадьевич, знамо дело, не впервой, пропустил. Когда пенял ему батюшка за то, всегда обещал исправиться, но суаре не позволяли встать вовремя. Сейчас, когда уж пора бы обедать, а не завтракать, Степан опять вспомнил об обещании, данном батюшке. Отец Михаил, несмотря на седины, оставался энергичным и бодрым человеком, а потому не наблюдая своего крестника в церкви по несколько дней кряду, сам лично отправлялся к нему домой. Тут уж Степану Аркадьевичу доставалось по первое число, словно ему было не за тридцать, а тринадцать годков.

1

Суаре – от французского слова «суар», что означает «вечер», а матине – от французского слова «матан», что означает «утро»