Королева Бедлама

– Сесилия! – окрикнул Хайрам дородную девицу, когда та особенно сильно ткнула Мэтью носом в правую коленную чашечку. – Да что с тобой такое?

– Боюсь, это мне неизвестно, – последовал ответ Мэтью, догадавшегося, впрочем, что Сесилия вспоминает привольную юность в свинарнике. Несмотря на чистые брюки, сорочку и чулки, он явно источал некий знакомый ей аромат.

– Неймется ей. – Пейшенс, крупная и могучая женщина с седыми волосами, убранными под голубой ситцевый чепец, сидела возле очага и раздувала мехами огонь под сковородкой. – Блажь на свинью нашла.

Хайрам – белобородый здоровяк под стать жене, со светло-карими глазами цвета глины, с которой он работал не покладая рук, – глотнул чаю. Сесилия сделала круг по кухне, а затем вновь залезла под стол и с фырканьем ткнулась Мэтью в колено.

– Помнишь, она так же чудила за два дня до пожара? А ну как беду пророчит?

– Вот уж не думал, что Сесилия у нас предсказывает будущее. – Мэтью отодвинулся от стола, однако свинка продолжала тыкаться в него рылом.

– Ты ей по душе, – посмеялся Хайрам. – Может, она чего сказать тебе хочет, а?

Опоздала на денек, подумал Мэтью.

– Я тут вспомнила, – тихо проговорила Пейшенс, вновь приступая к работе, – как к нам в последний раз доктор Годвин захаживал. За тарелками. Припоминаешь, Хайрам?

– Доктор Годвин? – Хайрам немного сощурился. – Хмм.

– А при чем тут Годвин? – спросил Мэтью, чувствуя, что ему, вероятно, полезно будет это знать.

– А! Пустяки. – Хайрам глотнул чаю и принялся за последний оладушек.

– Видно, не совсем уж пустяки, – вставил Мэтью, – раз вы это помянули.

Гончар пожал плечами:

– Да что со свиньи возьмешь?

– Значит, свинья имеет отношение к доктору Годвину?

– Ну дак когда он за тарелками заходил… В тот день она так же колобродила.

– В тот день?.. – Мэтью уже понял, что это был за день, но не удержался: – Когда его убили, верно?

– Глупости это все, – буркнул Хайрам и поерзал на стуле, думая, что пора бы ему привыкнуть к безустанным расспросам Мэтью и тем более к этому проницательному взгляду, каковым юноша сверлил собеседника, почуяв подвох. – Да я и не помню, в тот день оно случилось или после… А тебе, Пейшенс, спасибо! Нашла тему для разговора…

– Я же не со зла, ладно тебе!.. – сконфузилась его супруга. – Просто думала вслух.

– Может, хватит уже?! – Раздосадованный Мэтью вскочил со стула, чтобы убраться подальше от Сесилии. Брюки у него совершенно промокли на коленях от ее слюны. – Мне пора, надо сбегать по одному делу перед работой.

– Булочки почти готовы, – сказала Пейшенс. – Садись, судья подож…

– Нет, простите, бегу! Спасибо за завтрак. Полагаю, мы с вами увидимся на обращении лорда Корнбери к жителям города?

– Да, мы придем. – Хайрам тоже встал. – Мэтью, ты в голову-то не бери! Просто свинка с тобой играла, подумаешь…

– Конечно. Я и сам так считаю. Между мной и доктором Годвином нет ничего общего – в том смысле, что его убили, а меня вроде никто убивать не собира… – «Господи, – подумал Мэтью, – да что я такое несу? У меня жар?» – Ну, до встречи.

Он увильнул от Сесилии, которая с громким хрюком заходила на новый круг, выскочил за дверь и по выложенной плитняком дорожке поспешил на улицу.

Ну и нелепость, думал он, стремительно шагая на юг. Всерьез гадать над предсказаниями какой-то свиньи! Разве можно в такое верить! Некоторые, впрочем, верят. Животные якобы чувствуют перемену погоды раньше человека, но думать, будто они способны предречь убийство!.. Отдает ведовством, не так ли? А значит, это полнейший бред!

Казалось, этим прекрасным утром все население Нью-Йорка решило разом выйти на улицу. Кругом все шныряло, рыскало, носилось и гавкало. Город превращался в натуральный зверинец – вроде тех, что обнаруживались на некоторых прибывавших из Англии кораблях. За три месяца странствий половина пассажиров погибали, и на зеленые брега Северной Америки ступали только лишь их кошки, козы, куры да собаки.

Гончарная мастерская Стокли стояла на самой окраине города. На север от их дверей уходила Хай-роуд, что вела через холмистые поля и густые зеленые леса к далекому городу Бостону. Солнце золотыми хлопьями лежало на водах Ист-Ривер и Гудзона. Поднявшись по Бродвею на холм, Мэтью окинул взглядом расстилавшийся внизу Нью-Йорк, как делал всякий раз, отправляясь утром на работу.

Над россыпью черепичных крыш – домов, лавок и всевозможных пристроек – висел дымок очагов и кузниц. Работящие горожане сновали по улицам пешком, верхом и на повозках, запряженных волами. Из телег на углах уже вовсю шла торговля корзинами, канатами и прочим скарбом. Словом, жизнь била ключом; не стоял на месте и уборщик навоза, сгребавший звериный помет в тележку с похожим на ведро кузовком – для продажи на фермерском рынке. Мэтью мог бы подсказать этому человеку, где неподалеку от Слоут-лейн лежит отменная куча.

Три белопарусных яла шли по ветру по Ист-Ривер. Под звон колоколов на причале и крики провожающих две длинные весельные лодки выводили из гавани судно покрупнее. Разумеется, порт был сердцем деловой жизни города и превращался в улей еще до рассвета. Кого здесь только не было: парусные мастера, якорщики, рыбаки, лебедчики, стропальщики, смолильщики, корабельные плотники, гвоздоделы и прочие представители морских профессий. Если же путник уводил взгляд вправо от доков, то попадал в царство торговых складов, где хранились все товары, покидающие город или прибывающие в него. Здесь работали упаковщики, взиматели транспортных пошлин, тальманы, такелажники и писцы. В центре Нью-Йорка располагались каменные здания таможни, дома мэра и новенькой ратуши, где под одной крышей собрались все, кто ведал насущными вопросами политики и городской жизни вообще: администрация, архив, судебные органы, главный констебль и главный прокурор. По большому счету они были нужны лишь затем, полагал Мэтью, чтобы не дать конкурирующим коммерсантам переубивать друг друга, ибо дикие лондонские нравы благополучно перекочевали из Старого Света в Новый.

Мэтью стремительным и полным решимости шагом двинулся вниз, в город. По собственному опыту и по солнечным часам рядом с пекарней мадам Кеннедей он определил, что судья Пауэрс явится на рабочее место не раньше чем через полчаса. Мэтью решил, что не сядет за перо и бумагу, покуда не разбередит душу одному кузнецу.

При всем обилии загонов для скота, хлевов, конюшен, живодерен, складов и кабаков Нью-Йорк был красивым городом. Голландцы оставили отчетливый след в его облике: узкие фасады, высокие остроконечные крыши, флюгера, декоративные дымоходы, простые, но геометрически выверенные сады. На всех зданиях к югу от Стены лежала печать голландской архитектуры, а дома и постройки к северу от вышеозначенной границы имели вид топорный, типично английский. Намедни в «Галопе» Мэтью ввязался в довольно оживленный спор на эту тему; в будущем, утверждал он, всем станет ясно, что голландцы имеют пасторальный образ мышления и стремятся украсить все вокруг себя парками и садами, в то время как англичане готовы во имя коммерции заставить каждый свободный клочок земли своими безликими коробками. Достаточно пересечь Уолл-стрит, чтобы почувствовать разницу между Лондоном и Амстердамом. Пусть сам Мэтью никогда не видел этих городов, у него имелась неплохая библиотека, и он всегда живо интересовался рассказами путешественников. Кроме того, он по любому вопросу имел свое мнение, благодаря чему неизменно выставлял себя в ходе подобных бесед в «Галопе» либо героем, либо посмешищем.

В самом деле, размышлял Мэтью, двигаясь по Бродвею в сторону церкви Троицы, Нью-Йорк становится… Как бы лучше выразиться? Космополитичным, быть может? Его настоящее и будущее начинают иметь значение для остального мира, – по крайней мере, так оно кажется. На мостовых города то и дело попадаются гости из Индии в ярких платьях, бельгийские финансисты в темных сюртуках и черных треуголках – воплощение серьезности – и даже голландские купцы в камзолах с золотыми галунами и в затейливых париках, с которых при каждом шаге сыпется белая пудра. Все это – верное свидетельство того, что враги вполне способны поступиться гордостью ради звонкой монеты. В городских трактирах за кубком вина и тарелкой трески днем и ночью обсуждаются денежные вопросы: за одним столом сидят торговцы сахаром с Кубы, промышляющие драгоценными камнями евреи из Бразилии и немецкие закупщики табака из Стокгольма. Регулярно наведываются в Нью-Йорк поставщики пигмента индиго из Чарльз-Тауна и представители бесчисленных предприятий Филадельфии и Бостона. Частенько можно наблюдать, как индейцы племен могикан, синтсинк или ирокезов въезжают в город на телегах, полных оленины или медвежьих и бобровых шкур, чем повергают в смятение людей и собак в равной степени. И разумеется, в гавань приходят рабовладельческие корабли из Африки и Вест-Индии. Тех, кого не покупают на месте, отправляют на торги в другие места вроде Лонг-Айленда. Примерно в каждом из пяти нью-йоркских хозяйств трудятся рабы; и хотя городские власти запретили им собираться в компании более двух человек, от купцов в порту то и дело доносятся тревожные слухи о шайках рабов, устраивающих ночью беспорядки на улицах, – быть может, памятуя о давней племенной вражде, они продолжают биться друг с другом за «свои» территории.