Лучезарная нимфа

Корнелия, едва он появился, приветствовали громом аплодисментов и новыми поздравлениями. Даже те, кто считал его поступок глупостью, безумием или просто болел за другую партию, славили юношу в угоду Домициану, которому вздумалось оделить Виртурбия своей милостью. Только Клемент позволил себе молча и насмешливо взирать на героя сегодняшнего дня.

Корнелий ожидал, что его поместят среди прочих гостей, но распорядитель указал ему место за главным столом на возвышении, что вызвало новую волну разговоров и поздравлений, а также недовольную мину на лице Клемента, обычно единовластно владеющего особым расположением цезаря, не считая супруги Домициана, которая изредка украшала званые обеды своим присутствием. Консулы также были не в счет, так как, собственно, ради них и затевался весь этот прием.

На столы тут же при гостях стали подавать закуски: вареные яйца, артишоки под соусом из сметаны и специй, салаты из мальвы и тыквы, запеченных морских ежей, запеканку из рыбы и сыра, залитую яйцами, маринованную рыбу, вареные и жареные креветки, маскированные в овощах, а также сладкое альбанское вино,

Клемент Аррецин, как один из самых высокопоставленных лиц при дворе, а также ближайший друг Домициана, подал знак к началу пира. Сам император так и не появился. Домициан не любил есть среди большого скопления людей, предпочитая вкушать пишу в одиночестве. Возможно, он боялся, что при большом скоплении людей кто-нибудь может покуситься на его священную особу. Время от времени он появлялся в пиршественном зале, даря свое внимание подданным как милость. Однако обо всех прибывших или отсутствующих ему тотчас докладывали, как и о том, кто сколько выпил, съел, какие слова и кем были сказаны.

Пир по обычаю начали с молитв богам, которые возносились искренне или не очень всеми без исключения. Затем пошли восхваления новоявленным консулам. За их здоровье по очереди провозглашали тосты все собравшиеся, начиная с самых именитых.

До Корнелия дошла очередь довольно скоро. Его род считался древним, прославленным, предки занимали важные государственные должности, поэтому слово ему дали сразу после Марка Кокцея Нервы. Корнелий умел говорить хорошо и много. На дружеских собраниях его речам нередко аплодировали. Сейчас, по обыкновению, он завел витиеватую речь, искренне желая здоровья и всех благ обоим консулам. На него испуганно уставились уже при первых словах. Аррецин Клемент криво усмехался, слушая его разглагольствования.

Когда, окончив говорить, Корнелий поднял заздравную чашу, никто не поддержал его, пока внезапно появившийся Домициан не воскликнул:

– Что же вы, друзья, не пьете за здоровье Тита Аврелия и Марка Азиния. Не гневите богов, Корнелий Виртурбий сказал в их честь замечательные слова.

Домициан не сразу прошел на свое место. Он замер в дверях, оглядывая многочисленное собрание большими обворожительными глазами и позволяя окружающим вдоволь налюбоваться своей отличной, атлетически развитой фигурой, которую подчеркивала пурпурная, расшитая пальмовыми листьями тога, ниспадающая до пола мягкими складками. На голове императора, начавшей понемногу лысеть, по-прежнему красовалась золотая тиара.

– В твоей речи не было ни слова об императоре, – шепнул Клемент, смерив Корнелия презрительным взглядом, снизойдя до объяснений непонятного поведения собрания.

Оказалось, прежде чем славить консулов, нужно было упомянуть выдвинувшего их на этот пост императора, правильно подбирая слова, чтобы случайно не задеть Домициана, так как он мог рассердиться из-за самой незначительной детали. Кроме-того, восхваления консулам должны были быть менее цветисты и поэтичны, чем цезарю.

Корнелий подумал, что от этих условностей у него взорвется голова. Все на этом пиру не так. Нет красивых женщин, нет музыкантов, нет веселого смеха и легкости в речах. Юноша спокойно обошелся бы без сей высочайшей милости и с большим удовольствием пошел пить вино к любому из своих друзей.

Домициан между тем, устроившись на ложе, одарил Корнелия ласковым взглядом и улыбкой, а затем изъявил желание принять лобызания присутствующих. Периодически он устраивал подобные представления, дыбы подданные не забывали, кому обязаны в этом мире. Он выпростал из-под тоги левую ногу. Каждому надлежало подойти и трижды прикоснуться губами к его стопе.

У Корнелия от этого окончательно испортилось настроение. Целовать стопы женщинам – это он мог сколько угодно. Но мужчине, пусть даже императору… Видимо эти чувства настолько явно отразились на его лице, что Клемент ядовито заметил вслух, да так громко, что все услышали:

– Юный Виртурбий жаждет пренебречь дарованной нам милостью величайшего из великих?

Корнелий нахмурился, недовольный собой. Он понимал, что здесь ни в коем случае нельзя выказывать свои настоящие мысли и чувства. И о брезгливости придется забыть, если хочется жить. Теперь придется отвечать за свою неосмотрительность.

– Пренебрегать милостями государя нашего и бога не принято, – ответил он, – Возможно благородный Клемент Аррецин озвучил собственные мысли, выдавая их за мои?

Если при замечании Клемента гости мгновенно примолкли, ожидая неминуемой беды, то теперь ахнули. Никто не предполагал столь дерзкого ответа от юноши государственному мужу, наделенному особыми привилегиями при дворе.

Домициан неожиданно довольно хмыкнул и приказал начинать церемониал.

«Терпи и учись. Пир у императора не развлечение, а тяжкий труд», – сказал себе Корнелий, переводя дух, – вроде бы все обошлось, несмотря на явное желание Клемента навредить ему.

А Клемент с неподдельным интересом уставился на юношу, ответившего ему так дерзко. Что-то вроде восхищения промелькнуло в его глазах.

Присутствующие тоже вздохнули свободнее, заметив благодушный настрой императора. Опять-таки, согласно своему общественному положению – на этот раз начиная с наименее именитых – стали подходить с лобызаниями к императору. Пожилые сенаторы, наделенные властью и опытом магистраты, по очереди опускались на колени и совершали отвратительный ритуал, сопровождая поцелуи новыми восхвалениями.

Корнелий одним из последних приблизился к цезарю, как и все встал на колени, стараясь заглушить чувство гадливости, трижды прикоснулся губами к царственной ноге. Произнеся затем несколько положенных фраз, собрался удалиться, уступив место Марку Кокцею Нерве, но Домициан удержал его за плечо.

– А теперь другую, – сказал он, предоставляя юноше для поцелуя вторую ногу.

Собравшиеся снова ахнули, поднялся легкий шум перешептываний. Подобная милость считалась особенной, и редко кто удостаивался ее. Корнелий, преодолевая отвращение, выполнил и это, после чего Домициан удостоил его еще одной ласковой улыбки. Новая неслыханная милость вызвала новую волну обсуждений. На Корнелия стали смотреть по-особому, некоторые подобострастно, некоторые с жалостью, Нерва нахмурился, а Аррецин Клемент метнул на юношу еще один заинтересованный взгляд.

Домициан поднял чашу, наполненную вином, призывая всех к вниманию, и опять это показалось всем необычным. Цезарь редко говорил здравницы.

– Я предлагаю всем присутствующим выпить до дна за того, кто сегодня, не побоявшись уронить свое достоинство, смело сражался на ристалище за честь зеленой партии. Управлять шестеркой, запряженной в колесницу может либо только очень безрассудный, либо очень искусный возница. Мы все могли наблюдать, как ловко, как бесстрашно наш юный Виртурбий обошел препятствия и домчался до победного конца, полностью оправдывая собственное прозвище (Виртурбий – вихрь). Соревнование колесниц само по себе, без сомнения, занимательное зрелище, но сегодняшний день был особенно щедр на события, которые останутся в нашей памяти навсегда. Поздравим же нашего героя с его первой победой. Возможно, в будущем, он снова порадует нас появлением на ипподроме и столь же яростно будет сражаться за победу. Виват Корнелий!

Зал поддержал цезаря дружным «Виват».

Домициан удалился почти сразу после своей речи, сладко улыбнувшись Корнелию в третий раз, что не укрылось от собравшихся и вызвало новую волну пересудов.