Страница 3 из 8
По этой причине здесь легко происходит отступление на территорию новой буквальности. Так, сегодня социальная критика еще охотнее, чем даже до структуралистского периода, выводит те или иные злоупотребления наделенных властью или привилегиями из самой «природы» власти или привилегий (поскольку, даже будучи однажды деконструированная в пользу структуры, «природа» снова возвращается там, где ссылкой на «структуру» начинают пользоваться автоматически, полагая, что совершенная ранее процедура деконструкции, как Спасение, навсегда искупила любые грехи метафизики и эссенциализма). Эксплуататор, шовинист или насильник, будучи отрицательными героями современных философских и социологических таблоидов, с нынешней точки зрения поступают так не в силу усматриваемых, например, в классической марксистской критике неочевидных и требующих реконструкции интересов, а исключительно потому, что могут себе это позволить. Обновленный психологизм, расцветающий на фоне добродетельных требований «антиэссенциализма», парадоксально исходящих из тех же самых, продуцирующих этот новый психологизм источников, оказывается сегодня ведущим способом мыслить происходящее.
Соответственно, новая повестка в ее активистской части стремительно возвращается к самым теоретически нетребовательным идеям «перевоспитания», постановки здоровой преграды «злу», внедрения другого обычая или габитуса, которые должны оказать благотворное воздействие на слабые, непрогрессивные и одновременно чересчур активные общественные элементы, препятствующие переходу к желаемому режиму – например от культуры насилия (rape culture) к культуре согласия (consent culture), от «несознательного потребления» к «осознанному», от «вертикальности» властных структур к «горизонтальности» открытой публичности и коллективного действия. Повестка эта, таким образом, в своих основных программных заявлениях предлагает штампы и опирается на штампы, и происходит это не из самого по себе внезапно овладевшего ей прекраснодушия, а по причине исчезновения прецедентов в области теоретической процедуры, создающей тот или иной тип неотвратимости последствий.
Может показаться, что в настоящее время протестный активизм просто не нуждается в этих прецедентах, поскольку во многом преодолел свою прежнюю зависимость от интеллектуального бомонда. Немалое количество его участников полагает, что наличие доброй воли и коллективного усилия в насущных вопросах важнее теоретического бэкграунда. В то же время нетрудно заметить, что никогда еще политические успехи активизма не были так слабы и нестойки перед ответным сопротивлением «системы», как после произошедшего в них расцепления со структуралистскими процедурами.
В то же время резюмировать это положение набившими оскомину назидательными историями о счастливом брачном союзе теории и практики, похоже, нет резона, поскольку нетрудно заметить, что в структуралистскую эпоху между тем и другим наблюдалось не столько взаимное подкрепление, сколько характерная метонимия. Можно сказать, что, невзирая на участие видных деятелей структурализма в тогдашних практиках сопротивления, для активизма уже тогда была характерна другая теория, существовавшая под структуралистским козырьком скорее стихийно, если термин «стихия» хоть сколько-нибудь к работе теории применим.
Так или иначе, структуралистские концепции продолжают свое существование в том числе потому, что они так и не были опровергнуты или даже удовлетворительно раскритикованы в последующей традиции. Они просто исчезли со сцены, претерпев своеобразный Verneinung[3], но их остаточные следы продолжают виднеться повсюду, а их влияние сказывается в оговорках, формально или нет признающих полномочность причиненных структурализмом исчезновений (автономного субъекта, чистых идей без дискурса, врожденных данностей без конструирования и т. п.). Это означает, что содержательная сторона структуралистского вмешательства так или иначе была принята во внимание и усвоена в качестве нового общего места. Но само по себе это ничего не говорит об отношении к основным структуралистским теоретическим процедурам и привносимым ими изменениям в ситуацию.
Основная процедура, таким образом, создает последствия двух основных типов. Если первый относится к функционированию концепций, возникших на территории этой процедуры, то второй описывает более общие последствия, вытекающие из процедуры и вмешивающиеся в происходящее помимо и вне содержательного вклада самой теории. Таким образом, последствия первого типа описывают внутреннюю теоретическую необратимость процедуры, тогда как вторые указывают на исходящую из этой необратимости неизбежность ее влияния на положение дел, которое интеллектуал воспринимает как текущую повестку дотеоретического уровня.
В свете этого, даже если гипотетически предположить, что сама культура восприятия структуралистских процедур может быть окончательно упразднена (на деле сегодня она к этому близка) и к ним, например, начали задавать не вполне релевантные с их точки зрения вопросы о научной достоверности, подобная критика сможет лишь поколебать доверие к концептуальной части структуралистских учений, но она не окажет никакого влияния на исходящее из процедуры вмешательство в ситуацию, субъекты которой производят действия и претерпевают их последствия.
В этом смысле все структуралистские процедуры, в том числе и сегодня, действенны не только самой по себе объяснительной силой связанных с ними теорий – хотя последняя сегодня и может цениться в зависимости от степени лояльности нынешних исследователей более или менее высоко – но и невозможностью нейтрализовать то, что вместе с каждой процедурой было привнесено. Их последствия тем самым сравнимы с последствиями картезианской процедуры – до какой бы степени та ни была лишь частным порождением философского суждения определенного исторического типа, как ни разоблачалась бы она впоследствии (включая ее разнообразные дезавуирования в рамках самого структурализма), ее действенность неустранима и не состоит ни в какой связи с тем, что впоследствии прочитывалось как идеалистическая наивность Декарта или же, напротив, как его интеллектуальное шулерство, совершенная им грамматическая подтасовка, допущенная в сформулированном им афоризме cogito.
Действенность эта не сводится ни к учреждению философского основания нового типа, ни даже к тому, что нередко прочитывается как историческая согласованность картезианского решения с назревавшими в тот момент обстоятельствами экономического или политического характера. По замечанию Лакана, Декарт, предложив свою формулу, вовсе не образует некое новое правило или образец существования для того, кого философы теперь именуют субъектом. Фундаментальным последствием картезианского деяния оказывается нечто иное, поскольку связанная с ним операция не порождает субъекта, а наделяет нечто человеческое субъективностью как обсессивным симптомом, открывая путь невротическому расщеплению, спровоцировавшему в дальнейшем необходимость совершенного Фрейдом открытия бессознательного.
Следует постановить, что именно этот невольно инициированный Декартом разрыв между содержанием действия и источником его последствий является признаком того, что инициированная им теоретическая операция не только удалась в качестве необратимой внутри истории философии, но и породила нечто неизбежное за ее пределами, в той области, где субъект вживую испытал на себе ее последствия. С одной стороны, следующие поколения философов могли предъявлять Декарту счет за бескомпромиссность созданного им эпистемного авторитета или образование почвы для политических злоупотреблений субъекта, вообразившего, что место универсального наблюдателя, которое он теперь как будто занял, равнозначно позиции власти. В то же время вплоть до Лакана умалчивали о том, что основным последствием картезианской операции оказывается совсем иное, а именно – появление охватившей современного субъекта тревоги, связанной с неустранимым разрывом между уверенностью и достоверностью. Данное следствие не выводимо непосредственно из содержания и интенциональности картезианского заявления, но является наиболее существенным его результатом, подтверждением его реальной небеспоследственности. По выражению Лакана, имеет значение не столько то, что картезианская процедура совершила сама по себе, а скорее то, чему ее реализация открыла вход – и вошедшее может не иметь ничего общего с ожидаемым эффектом этой процедуры.
3
Отрицание (нем.).