Страница 8 из 9
Однако больше всего изматывала необходимость принимать на каждом шагу неочевидные решения. Даже имея примерное представление о своем местонахождении, я постоянно задавался вопросом, а что делать дальше: идти в гору или под гору? наступать на эту кочку или на ту (а вдруг они обе не выдержат мой вес и я провалюсь в болото)? прыгать по камням вдоль озера или продираться через кустарник? В каждом случае существовало множество вариантов прохождения маршрута, вот только одни решения, как в математике, были элегантными и потому правильными, а другие – нет.
Мои навигационные проблемы многократно усугублялись тем, что жители Ньюфаундленда называют tuckamore – рощами низкорослых, искривленных сильными ветрами елей и пихт. Издалека эти деревья похожи на сборище горбатых, покрытых колючками ведьм. Как и большинство других эльфийских деревьев, они могут расти сотни лет и не доставать вам даже до подбородка. Низкий рост они компенсируют невероятной жесткостью.
За время похода эти рощи вставали на моем пути бесчисленное множество раз. Обычно я бросал взгляд на часы и прикидывал, что прохождение займет минут десять, не больше. Я делал глубокий вдох и входил в густые зеленые заросли. Это было похоже на ночной кошмар. Внезапно мир мгновенно погружался во тьму, пространство хаотично искривлялось. Пока я яростно, шаг за шагом продирался вперед, ветки царапали меня до крови и вырывали бутылки с водой из карманов рюкзака. В отчаянии я пытался топтать и ломать ветки, чтобы хоть как-то отомстить им, но всё безрезультатно; они как ни в чем не бывало каждый раз снова разгибались. То тут, то там встречались следы карибу или лосей, но протоптанные ими узкие тропинки быстро исчезали или уходили в сторону. Увидев слева в просвете деревьев тонкий луч солнечного света, я менял направление и шел в его сторону только для того, чтобы упереться в очередную непроходимую лужу грязи. Это было похоже на блуждание по лабиринту. Мне не оставалось ничего иного, кроме как время от времени наклоняться и продолжать пробиваться сквозь стены.
В конце концов, окровавленный и обессиленный, я выбирался из очередной западни и смотрел на часы, которые показывали, что последние пятьдесят метров я прошел ровно за час.
Со временем, внимательно наблюдая за поведением лосей, я научился быстро находить самый простой выход из зеленых лабиринтов. Одна из лосиных хитростей заключается в том, чтобы двигаться вдоль ручьев и рек. Да, там больше грязи, но часто это оказывается самым удобным способом выбраться из чащи. Кроме того, при ходьбе лоси высоко задирают ноги, чтобы придавливать ветки к земле. Совершенствуя эту технику, я сделал невероятное открытие: ближе к концу похода я обнаружил, что когда вопреки здравому смыслу я наступал на самые толстые ветки елей и пихт, они подпружинивали и поднимали меня вверх, благодаря чему я мог идти по кронам деревьев, словно воин из китайского фэнтези уся.
К концу второго дня я все еще был в двух милях от цели. Я потратил на день больше, чем планировал, чтобы пройти всего-навсего шестнадцать миль, и уже не в первый раз ночевал под открытым небом.
Всю ночь моросил дождь. Ближе к рассвету я проснулся в своем бивуаке на вершине хребта и увидел в небе широкую, гиацинтового цвета полосу. Я подумал, что это долгожданный разрыв в облаках, а значит, погода скоро наладится, и попытался снова заснуть. Но, поворачиваясь в спальном мешке, я краем глаза заметил на фоне пурпурной полосы тонкие вспышки молний. Это было не ясное небо, понял я, а гигантское грозовое облако, полностью заслонившее горизонт. Прогрохотал гром.
Через полчаса небеса разверзлись. Дождь лил как из ведра. Опасаясь попадания молнии, я проворно выбрался сначала из мешка, потом из-под брезентового навеса и перебежал в самую нижнюю точку, которую только смог найти. Вокруг непрерывно сверкали молнии, а я, промокший насквозь, скрючившись и накрыв голову руками, сидел на спальном коврике и дрожал от холода.
У меня был почти час на то, чтобы, содрогаясь от оглушительных раскатов грома, пересмотреть свои взгляды на хайкинг. Лишенная романтического ореола, дикая природа внезапно перестала меня восхищать; как оказалось, прекрасное и чудовищное разделяет очень тонкая грань. Жак Картье, посетив остров в 1534 году, сказал, что он «склонен думать, что эти земли Господь даровал Каину». Он был прав. Это было мрачное гиблое место. Кажущаяся красота острова была всего лишь приманкой, призванной завести наивного человека в смертельную ловушку. Я поклялся, что если вернусь оттуда живым, то никогда в жизни не буду ходить в походы.
Не только я, многие другие авторы также испытывали разочарование и даже считали себя обманутыми, увидев истинную брутальную сущность природы. В полуавтобиографическом рассказе «Шлюпка в открытом море» Стивена Крейна есть леденящий душу эпизод, в котором жертва кораблекрушения осознает, что природа «безразлична, совершенно безразлична». Однажды, увидев как гигантский водяной клоп пожирает лягушку, Энни Диллард допустила, что «породившая нас Вселенная – это монстр, которому все равно, живы мы или мертвы». Гёте пошел еще дальше, назвав Вселенную «ужасающим монстром, вечно пожирающим своих детей». Кант, Ницще и Торо называли природу не матерью, а «приемной матерью», намекая на злодейку из немецкого фольклора.
Английский писатель Олдос Хаксли пришел к этой мысли на острове Борнео. Он очень требовательно относился к своему жилью и до смерти боялся каннибалов, поэтому всегда предпочитал идти по «проторенной дорожке». Но однажды, в одиннадцати милях от Сандакана, мощенная дорога, по которой шел Хаксли, внезапно оборвалась, и ему пришлось идти через джунгли. «Внутри кита Ионы вряд ли было более жарко, темно или влажно», – писал он. В надвигавшихся сумерках он вздрагивал даже от крика птиц, поскольку не сомневался, что это страшные аборигены перекрикиваются между собой. «С чувством глубочайшего облегчения я выбрался из зеленой утробы джунглей и залез в ожидавшую меня машину… Я благодарил Бога за паровые катки и Генри Форда».
Опираясь на пережитый опыт, Хаксли обрушился с нападками на романтичную любовь к дикой природе. Культ природы, писал он, это «современное, искусственное и довольно сомнительное изобретение утонченных умов». Байрон и Вордсворт могли воспевать природу только потому, что английская глубинка была давным-давно «порабощена» человеком. В тропиках, отметил Хаксли, где леса пропитаны ядом и опутаны лианами, поэтов-романтиков нет. Обитатели тропиков знали что-то такое, чего не знали англичане. «Природа, – писал Хаксли, – всегда чужда, бесчеловечна и иногда демонична». Он имел в виду буквально всегда: гуляя по тихим лесах Вестермейна, романтики приписывали природе гуманизм и по своей наивности не понимали, что она в любой момент способна ударом молнии или внезапным заморозком равнодушно забрать их жизни. Проведя три дня в еловых и пихтовых зарослях, я был склонен с согласиться с Хаксли.
Когда дождь закончился, я стряхнул воду с навеса, собрал вещи и начал ходить, чтобы согреться. Я поймал себя на мысли, что по-новому, даже с восхищением смотрю на ели и пихты, которые совершенно не пострадали от непогоды. Эти кривые сформированные ветром и прочно укоренившиеся в земле деревья идеально вписались в свою нишу, тогда как я был плохо экипированным, потерянным и неприспособленным к окружающей среде вечным странником.
Через три часа, пережив ряд злоключений (я напрасно спускался в ущелье и едва не угодил в водопад), я все-таки вышел к конечной точке своего маршрута – собранной из камней пирамиде, которая обозначала начало тропы, ведущей обратно в Снаг-Харбор. Я хохотал и кричал от счастья. Думаю, те же чувства испытывал Хаксли, когда увидел своего водителя. Тропа, пусть и тернистая, в конце концов вывела меня к людям. Вырвавшись из хаоса, я вскоре позабыл пережитый ужас, заново влюбился в дикую природу и снова захотел обойти всю планету пешком.
На Ньюфаундленде я оказался вовсе не для того, чтобы бороться с деревьями. Сам по себе поход имел второстепенное значение; я пошел в него для разнообразия.