Без грима

Оправляя через два месяца волосы перед трюмо, в то время как он, лежа на кровати и заложив руки за голову, благодушно наблюдал за ней, Марина, перехватив в зеркале его взгляд, не к месту сообщила:

– Мне вчера звонила мама.

– И что?

– Она очень переживает, что ты на мне не женишься, – застегивая на шее тонкую цепочку, пожаловалась она. – Иногда даже плачет. Для нее это настоящая трагедия. Ты извини меня, но в моей семье не знают, что такое свободные отношения.

Он хотел рассмеяться. Но вместо этого неожиданно для себя полушутливо предложил ей:

– Ну, если мама так расстраивается, хочешь, я на тебе женюсь?

– Хочу, – абсолютно серьезно ответила Марина, и спросила с тревогой – Ты меня любишь?

– Конечно, милая, – в конце концов, зачем вдаваться в формулировки?

С Мариной у него не было всплеска неконтролируемых чувств, не было всепоглощающей нежности. Просто она очень ему нравилась. Тревога ее была такой трогательной, а глаза горели так ярко, что он не мог ответить иначе. Двадцать второго сентября, он, все еще продолжая веселиться в душе, расписался с ней в загсе на Фурштатской улице. После регистрации, на которой присутствовало совсем немного народу, они устроили скромный фуршет.

Роль мужа, которую он так беспечно принял по отношению к Марине, стала самой продолжительной из его ролей, – и одновременно – самой роковой. Правда, первые два-три месяца после свадьбы он был счастлив. Семейная жизнь не казалась ему обременительной. Марина, поселившаяся в его квартире, и то и дело оглашающая ее громкими взрывами искреннего и беспричинного хохота, которым смеются только очень молодые и очень счастливые люди, приятно разнообразила его существование. Переехав к нему окончательно, она с энтузиазмом, которого он никогда не замечал у столичных барышень, окунулась в ведение их общего быта. Глядя на рьяно хлопочущую по хозяйству жену, светлые волосы которой красиво рассыпались по плечам, он испытывал умиление. Он радовался повсеместным знакам домашнего уюта, отмечавшим теперь его жилище – висящим в ряд по стенке стеганым рукавичкам-прихваткам, вазочкам и дурацким безделушкам, появляющимся по всей квартире, как грибы по осени.

Особых успехов на хозяйственном поприще его жена, правда, не снискала, и все ее старания по большей части сводились к показным манипуляциям – то и дело расползался по квартире тяжелый дух ее любимого хвойного аэрозоля, от которого у него щипало глаза, и с помощью которого Марина пыталась замаскировать от него трагический конец своих угоревших в духовке блюд. Но Марину кухонные неудачи, похоже, не смущали. Она неутомимо развлекалась, стряпая что-то и прикупая сотни ненужных мелочей для дома. Радость ее от обладания новым обиталищем была настолько искренней, что упрекнуть ее за неразумность действий мог бы только бесчувственный чурбан. И он не одергивал жену, снисходительно наблюдая ее, по большей части бесплодные, усилия стать «хозяюшкой», как он ее называл. Марина должна была наиграться вдоволь со своей новой ролью. Иногда она принималась звонить подружкам лишь затем, чтобы сообщить, что не может с ними встретиться, потому что теперь она замужем. С утра она принимала озабоченный вид, что было вызвано необходимостью строить планы по поводу предстоящего ужина. Приходя домой по вечерам, где слышалось бряцание посуды и витали запахи подгоревшей пищи, он заставал Марину мечущейся по кухне, с подрумяненным от переживаний и жара плиты лицом.

Несмотря на то что вещи с ее появлением в доме начали менять привычные, насиженные места, а завтраки стали более обильными, но менее вкусными, он был доволен своей женой; его трогало то, с каким усердием она старалась ему угодить. В первое время после того как они стали жить вместе, он находился в неизменном благодушии. Его Марина оказалась идеальной золушкой. После трех лет, проведенных в Петербурге, она смогла остаться все той же милой провинциалкой, сохранившей свежесть чувств, и радостно взвизгивала при виде даже самого ничтожного подарка.

Однажды, поддавшись на Маринины уговоры, он даже согласился навестить ее родственников в Пензе. Решив потом, что впечатлений от этой встречи ему с лихвой хватит на всю оставшуюся жизнь, впоследствии он благоразумно отправлял свою жену на ее родину одну. Сам город, который местами вдоль набережной Суры таил в себе что-то неуловимо петербургское, показался ему даже симпатичным, но квартиру Марининой мамы он нашел отвратительной. Казалось, в ней навсегда поселился запах подпортившейся еды и немытых отхожих мест. К тому же жилище, в которое после их приезда каждую минуту наведывались Маринины родственники со своими семьями, напоминало сумасшедший муравейник.

Оба старших брата Марины, которые работали на заводе «Пензадизельмаш», постоянно были пьяны. Приезд сестры стал для них всего лишь еще одним законным поводом принять на грудь. Отдавая им должное, он потом вспоминал, что в день приезда нового родственника-актера мужики изо всех сил старались выглядеть культурно – за столом они поначалу сидели смирно, опустив глаза, и в разговор без нужды не вступали, боясь осквернить воздух каким-нибудь неприличным словцом. Их жены, которых можно было отличить друг от друга лишь благодаря тому, что у одной из них во рту, когда она говорила, обнаруживался золотой зуб, оказались монументальными тетками, привыкшими, казалось, смотреть на все в этой жизни исподлобья. Орава же их невоспитанных отпрысков являла собой и вовсе трудноразрешимую задачку – определить, какому из семейств принадлежит тот или иной из этих мальчишек с одинаковыми как на подбор конопатыми лицами, было и вовсе невозможно.

После первой же рюмки Марининых родственничков, включая и мамашу, развезло, и в течение четырех последующих дней полностью трезвыми он их так и не увидел. Звон стакана возвещал в квартирке, где провела детство Марина, и утро, и вечер. К тому же, судя по хитроватым ужимкам, которыми сопровождалась манера выпивать, пьянство среди Марининой родни достигло той стадии, когда люди начинают юлить и скрывать свои возлияния от окружающих, употребляя алкоголь втихомолку. По части укрывательства спиртного Маринины братишки были виртуозами. Один из них, как он догадался, однажды осушил трехсотграммовый шкалик, запершись всего на какую-то минуту в ванной, после чего вышел к обеденному столу, как ни в чем не бывало. На второй день пребывания у новых родственников он, решив, что это будет самым логичным, тоже начал употреблять водку и принесенный откуда-то мамашей самогон, и тем самым немного облегчил свои страдания.

Казалось бы – невозможно и противоестественно было вести существование, которое вели эти люди, но они именно так и жили – с утра до вечера горбатились на фабрике, а по вечерам деловито разливали по стаканам мутную и вонючую как бензин жидкость. В квартире Марининой мамы было уныло и грязновато, и эта нечистота была не городского, а как будто деревенского, расхлябанного толка. Каждый предмет в доме хранил многочисленные следы чьих-то прикосновений. Постельное белье, которое дали им с Мариной, интимно и духмяно попахивало человеческим телом; на заношенных тапочках, предложенных ему, навсегда отпечатались темные отметины от ступней Марининых родичей. Все, абсолютно все в доме было замызганным и несвежим. После этой поездки он еще долго не мог отделаться от тошнотворного кисловатого привкуса, которым все пропахло в этой квартире.

К удивлению своему он заметил, что Марина совершенно не тяготилась перед ним своей малообразованной и пьющей семьей. С неподдельным интересом она ворковала о чем-то с мамашей и братьями, и казалась при этом вполне счастливой. По его разумению, знакомить мужа с такими родичами было не только неразумным, но и откровенно опасным, его же Марина все дни, проведенные в Пензе, вела себя как ни в чем не бывало и даже предложила ему задержатся здесь еще на пару дней, чего он, разумеется, не допустил.

Но даже знакомство с Марининой семейкой не вселило в него отчаяния по поводу собственной семейной жизни. Поездка в Пензу показалась ему даже пикантной – веселый аттракцион, да и только. Свою жену с этими алкашами он не отождествил, и его отношение к ней после их возвращения домой не изменилась. Он просто поклялся себе не сопровождать больше Марину во время ее визитов к родственникам. Второй такой опыт казался ему совершенно излишним. Вернувшись домой, он, по-прежнему отмечал, что находится в прекрасном расположении духа – его семейная жизнь не оставляла желать лучшего…