Страница 28 из 64
Жаль, только зазря: откуда ж ему знать, что ни одна ведьма в здравом уме не наденет то, над чем поколдовала другая ведьма, если только не связана с ней доверием?
Узел, стянувший горловину, я распускала с любопытством.
Я потрясла мешочек, поворачивая его содержимое к свету: бусины, шнурок какой-то… Но бусины не нанизаны, и шнурок свободный. Магией, вроде, не тянет…
Не утерпев, я высыпала содержимое на ладонь, и замерла в восхищении.
Бусины были пусты. Полупрозрачные, они просеивали свет и наполнялись в нем всеми оттенками меда: янтарно-желтый, желтый со светлой прозеленью, насыщенный коричневый, дикий красноватый…
На них и впрямь не было и следа колдовства. Сотворенные из “чистого” песка, взятого в правильном месте, в огне, не знавшем колдовства, без колдовства, но с соблюдением его требований, они были идеальной заготовкой под амулет — даже мне, неумехе, было бы легко влить в них силу, заплетя ее в чары…
Может, Солнышко и не знал, что одна ведьма никогда не наденет на себя то, чего коснулось колдовство другой — но вот той, к кому он пришел, это отлично было известно!
Шнурков в мешочке обнаружилось два, и их я доставала уже с большим уважением.
Серый конский волос был свит в тонкий жгут с немалым искусством: шнур вышел плотным и упругим, но гибким. Такой долго не порвется и не перетрется, не рассыпет того, что было ему доверено. Кончики шнуров были спрятаны под серебряную оковку, и в ней, как и в самих шнурках, как и в бусинах, не были следа колдовства — но сила к ним так и льнула.
Да-а-а… Сильная тетка обитает в Хорвусе. Знающая и умелая.
Осторожно погладив шнурки я не утерпела.
Отложила, и взяв наугад из мешка первую попавшуюся бусину, с зеленцой, как цветочный мед, я сжала ее в ладонях. Прикрыла глаза, потянулась к ней сердцем, стараясь ощутить свою магию не как привычную церберскую силу, выдрессированную и послушную, хорошо знающую свой предел, а как дар богов, как коснувшееся меня дыхание Ведающего Тропы. Капризную, переменчивую — но всесильную.
Внутри, за грудиной стало жарко. Жар потянулся к ладоням…
Что ж, говорите, если я сверну шею, это навредит Солнышку?
И впрямь, нехорошо выйдет…
Слова, заветные, знакомые, сами собой встали в памяти, выстроились в ряд, зазудели на кончике языка.
Как Грельда вышла из комнаты, я даже не заметила, занятая созданием первого с шестнадцати лет оберега.
Косы я взялась переплетать, уже когда все вернулись в комнату и собирались отходить ко сну.
На пару бусин, по одной на каждую косу, я навесила шепоток от злого взгляда. Не то чтобы взгляд наблюдателя чувствовался злым — в лесу после болота он даже помог, показал ушедших вперед церберов. Мне просто было интересно, подействует или нет?
Бусин было много, больше, чем мне пришло в голову обережных заговоров, и те, что не использовала, я ссыпала обратно в мешочек, убрав поглубже в свою сумку. Заговоренные же нанизала поровну на волосяные шнурки. На каждом шнуре на концах завязала узлы — для красоты ввязав по бусине в каждый из четырех.
Всё. Готово. Теперь тем бусинам, что внутри, никак не соскочить с шнурка — удержат узлы.
Можно вплетать в косы!
Расчесанные, вымытые волосы текли в пальцах речной водой, но руки ловко и привычно делали давно знакомую работу, переплетая пряди — к одной из которых теперь прибавился шнурок с бусинами. Раз, два, три — пряди собираются в косу. Раз, два, три — зажать плетение пальцами, не давая рассыпаться, поднять по шнурку бусину, да и переплести пряди под нею, а когда руки перехватят волосы ниже, бусина останется на месте, блеснет гладким бочком в свете магического светляка. Раз, два, три. Раз, два, три — зажать косу, поднять бусину…
Я доплела левую, взялась за правую.
Светлый шнур терялся в русых волосах, становился почти невиди, и казалось, что бусины держатся сами по себе — и интересно, Солнышко сам догадался подобрать так шнурок, или же ведьма его надоумила?
Косы я плела ночные, свободные, и не удивлюсь, если к утру все бусины спрячутся в волосах — да и пусть. Я не для красоты это делала.
Отряд терпеливо дождался, пока я закончу, и погасил светляков.
Я поворочалась под одеялом, устраиваясь поудобнее и ожидая ощущения чужого взгляда, не дождалась, и с чувством глубокого удовлетворения — помогло! — провалилась в сон.
Копыта взрывали дерн, широкая грудь сносила деревья — я была огромна. Я была велика. Я была яростью — ярость кипела в крови, ярость бурлила под шкурой, ярость стискивала череп.
Ярость гнала меня вперед — и я неслась вперед. Она вырывалась, и я ревела, выла, визжала — и камни рассыпались песком от моей ярости.
И не было вокруг никого, на кого ее можно было бы выплеснуть.
Сбить с ног, поднять на бивни, затоптать, обратить в месиво, в кашу!
Повергнуть!
Никого! Ни-ко-го!
Все разбежались, все!
Попрятались! Залегли!
И от этого ярость становилась совсем нестерпимой, и оставалось только нестись, снося деревья, и реветь, трубить, требуя достойных врагов, и впадая в неистовство от того, что не было не то что достойных, а хотя бы каких-нибудь врагов!
Ярость была такой кипящей, что я проснулась.
Тело колотило крупной дрожью, сотрясало до кончиков пальцев на ногах, и я не знала, чего во мне было больше сейчас: испуга от странного сна — или восторга от чужой ярости.
Неистовой. Непобедимой. Восхитительной.
Стиснув стучащие зубы и уняв колотящее меня желание срочно вскочить, что-то делать, куда-то бежать, я постаралась прийти в себя.
Да хотя бы вспомнить, где я и что со мной было!
Хорвус.
Болото.
Постоялый двор дядьки Бравлина.
Ночь.
Церберский отряд. Я на кровати слева от двери, Гроза справа, и еще трое на полу (я надеюсь, это не солнышко там такие рулады носом выводит — такого соседа по комнате остается только подушкой удавить).
Оберег.
Не помогло!
Потому что если этот взгляд был не злой — то я даже и не знаю, какой тогда злой!
Тело чувствовалось так, будто я и впрямь только что вырвалась из боевой горячки, и теперь остывала: успокаивалось, замедлялось сердцебиение, просыхала испарина…
Накатывала знакомая вялость, та, что случается со мной после прилива куража.
Я укуталась в одеяло по самый нос, и вздохнула.
Чужое внимание ощущалось снова. На этот раз — заинтересованное, любопытное.
Что ж, Танис. Пожалуй, пора признать: ведьмовские обереги — это явно не твое!
Тебе бы Плясуньей обидчику в зубы сунуть, да и забыть...
С этой мыслью я снова провалилась в сон, и, хвала Ведающему Тропы, на этот раз до утра мне не снилось ничего!
Глава 11
Спа-а-ать! Как же я хочу спать!
— Ты чем ночью занималась? — мрачно уточнил Солнышко, когда я, мучительно сцеживая зевоту в кулак, покачивалась в седле.
— Да так, муть всякую смотрела, — честно призналась я. — Тебе, кстати, что снилось?
— Мне? — растерялся Камень.
Задумался. А потом неуверенно пожал плечами, припоминая:
— Да ничего, кажется… А что?
— Да так, — я дернула плечом. — Снова сон чужой приснился. Слушай, а может, это твой? Раз тебе ничего не снилось?
— Мне вообще сны не снятся. И уймись уже с этой выдумкой о чужих снах, ладно? Не бывает такого! Ну нельзя человеку чужой сон подбросить…
Поймав мой подозрительный взгляд (А чего это ты так, голубчик, отпираешься, а? Уж не ты ли виновник?!), Солнышко только плюнул:
— Тьфу, дура! Ладно, спи уже. Я первый покараулю…
Я благодарно зевнула, не размыкая зубов, и закуклилась в седле: чего бы и не поспать? Здесь, поблизости от города, в обжитых местах, уж точно не найдется твари, настолько голодной, и, одновременно, настолько сильной, чтобы напасть на обоз. Наша работа начнется позже — на подступах к Закатному лесу.