Страница 11 из 104
—Откуда?… Как ты узнал? — с трудом выдавил из себя аристократ, заходясь кашлем.
—Из грядущего, — коротко ответил Распутин, не открывая глаз и не поворачивая головы. Сочинять что-либо не имело смысла. Как врач, он знал — с такими ранами не живут.
—Значит всё это правда? Про расчленение, про ликвидацию Империи…
—Правда ещё горше, Дима. Чтобы она была полной, надо добавить расстрел царской семьи, полное уничтожение дворянского сословия и гибель десяти миллионов бывших подданных Российской империи в огне гражданской войны…
Дмитрий Павлович закрыл глаза, по его щеке скатилась огромная слеза.
— Мне очень жаль… Я не знал… Правда…
—Это хорошо, что тебе жаль, Дима… Значит ТАМ тебе будет гораздо легче, — тихо произнес Григорий после паузы. — Ты прости, я твоим пистолетиком воспользовался, завалил одного гада. Вот, возвращаю. Держи! Не годится боевому офицеру на поле боя без оружия…
Распутин вложил в слабеющую руку князя разряженный браунинг, стащил ставшие тесными перчатки, с трудом поднялся на ноги и побрел на свежий воздух, подгибая колени и спотыкаясь. Требовалось определить, какой эффект на окружающих произвел столь шумный “банкет”, но больше всего не хотелось оставаться рядом с умирающим. У Григория, видевшего сотни смертей, именно сейчас подкатил ком к горлу и задрожали пальцы. “Соберись, тряпка!” — зашипел он сам на себя, еле переставляя ватные ноги.
Пуля, выпущенная офицером британской разведки, лишила великого князя возможности перейти после революции на английскую службу и эмигрировать в Лондон. Для вырастившего его Отечества он не сделал ничего и даже не пытался. “Поплакать тебе не над кем, Гриша? Зайди в солдатский госпиталь — обрыдаешься!”
Отругав себя, Распутин вывалился на крыльцо и прислушался к ночному городу.
“И всё-таки, я — молодец!” — добавил Григорий ложку мёда в собственное настроение, вспомнив про автомобиль. Приехав сюда, он запретил выключать двигатель на случай срочной эвакуации. Эта “молотилка” сыграла совсем другую роль, заглушив своим тарахтением стрельбу в особняке. За чьи-то излишне беспокойные уши можно не волноваться. Внешняя обстановка производила впечатление садово-дачного кооператива, а не столицы империи. Безжалостная урбанизация и всеобщая электрификация еще не сделали жизнь города круглосуточной. За исключением крохотных островков, приобщившихся к ночной жизни, Петроград подчинялся крестьянскому расписанию аграрной страны, засыпая с закатом и просыпаясь с петухами, роль которых исполняли заводские гудки. Одинокие фонари освещали медные пятачки пространства, а вокруг них царила тьма, позволяющая видеть сияние звёзд и огромной Луны, отчего городской ландшафт покрывался серебристым блеском. В таком ночном городе можно укрыться, раствориться, спрятаться. Какие городовые и околоточные?! Эта публика жалась к опорным пунктам и становилась заметной лишь по мере приближения к центру. А буквально в версте от Зимнего островки дворцовых усадеб терялись в болоте частных разнокалиберных построек, тонули в тени парков и садов, подтверждая классический афоризм — “Петербург — это ещё не Россия”.
Малая, аристократическая часть столицы на третьем году войны по-прежнему оставалась “засланным западноевропейским казачком” и могла позволить себе бессонную ночь, вкушая “Сюпрен де вой яльс с трюфелями” или “Волован Тулиз Финасвер”, и беззаботное потребление алкоголя без оглядки на “сухой закон”. Подавляющее большинство жителей столицы ложилось спать пораньше, экономя освещение и собственноручно претворяя в жизнь наказ диетологов конца ХХ века отдать ужин врагу — на него просто не хватало средств.
Эти две столицы жили в одном городе, ничего не зная друг о друге, случайно пересекаясь только утром. Утомленных ночными застольями “небожителей” развозили по домам личные экипажи и “моторы”, а навстречу им бежали звенящие трамваи, набитые пассажирами. Кондуктор, седоусый старик, объявлял: «Финляндский вокзал». Со скрежетом отодвигались двери. Наружу с баулами, мешками и корзинами, спеша на работу или на перрон, высыпали представители другой, земной столицы России.
Сладкий дневной сон вельможных особ охраняли суровые городовые, дворники, швейцары. Покой и нега курились в парадных, где на высоких дверях квартир тускло отсвечивали медные таблички: «
Но заметно всё это будет позже. До “первых гудков” оставалось еще три часа. Распутин удовлетворенно констатировал полное отсутствие постороннего интереса к собственной персоне и разгромленной резиденции британской разведки.
“Надо опять менять собственный, так хорошо свёрстанный план,”- констатировал Григорий, копаясь в рычагах и заслонках, пытаясь заглушить драндулет. “Что выбрать? Погром иностранной миссии местными англоненавистниками? Ссору в благородном семействе с поножовщиной и перестрелкой? Коварный удар инородцев в спину России?” За короткие предрассветные часы требовалось принять решение и подготовить соответствующий ему антураж. “А как объяснить, что в это время делал лично я? Конечно же, валялся раненый без чувств!” Это тот случай, когда пуля под ребрами является лучшим алиби.