Пловец Снов

Стоило только взглянуть на него, как становилось ясно, что он одинок, беден, обитает в какой-то старой квартире, бо́льшую часть которой сдаёт для прокорма, потому до сих пор так ни разу и не летал на самолётах, хоть уже совершенно этого и не боится. Парадокс его судьбы состоял в том, что он, будучи писателем от природы, всей своей жизнью опровергал – ни много ни мало – радостную и торжественную «легенду о литературе», которую в его семье передавали по наследству от отца к сыну.

Этот вывод можно считать пределом его амбициозности. Прежде чем прийти к нему, Борис сочинил и историю с трагической страстью, и еще несколько романов о болезнях – всё-таки ипохондрия дело серьёзное – и текст о стихийном бедствии, поглотившем выдающегося скульптора вместе с горой, из которой он ваял своё монументальное творение. Однако решительно ничего такого в его жизни не произошло. В том числе не случилось ни одной заметной неприятности. В качестве панацеи он начал писать нон-фикшн – документальную литературу, биографии, то есть уже сбывшиеся истории. Но и это не приносило успокоения.

Для того чтобы не разочароваться окончательно, чтобы оправдать перед самим собой всё, что лежало в основе его воспитания и в каком-то смысле в фундаменте веры, теперь требовалось, наконец, создать текст, который оказался бы сбывшейся правдой. При этом весь прошлый творческий и жизненный опыт Бориса подсказывал, что единственный путь – писать о безнадёжной тщете усилий и невозможности влияния посредством работы духа. О том, что ничто не стоит ничего, что все причинно-следственные связи, более сложные, чем нанесение удара и получение сдачи – либо обман, либо фикция, либо заблуждение. Его собственная биография подсказывала, будто в этих выкладках всё верно, хотя возникало твёрдое ощущение какого-то изъяна, от которого он сам избавиться не мог. Словно такой взгляд лишал не литературу, а его самого чего-то главного. Кроме того, он боялся, что если сядет писать такой текст, то вот тогда-то и начнётся… Болезни, стихийные бедствия…

С этими проблемами Борис и отправился на презентацию нового детектива своего друга. Признаться, сочетая в себе бремя патологической скромности с крайним снобизмом, он был убеждён, что чтение, равно как и написание такого рода книг – занятие недостойное представителей вида Homo sapiens, поскольку оно разлагает личность и атрофирует мозг. Но, вот ведь ирония, бредя рядом с Гореновым, он видел, что тот, судя по всему, не деградировал. Шли годы, а Георгий оставался таким же живым и, в общем, неглупым… По крайне мере значительно умнее своих сочинений.

Борис вспоминал их первую встречу много лет назад, в литературном клубе на Литейном проспекте, возле «Большого дома», возведённого архитектором по фамилии Троцкий. С тех времён его спутник стал значительно лучше, куда интереснее, он, безусловно, прогрессировал. Похоже, если кто-то из них двоих разлагался, то точно не Горенов.

За прошедшие годы Георгий часто и много выручал Бориса советами, деньгами, вещами и не только… Без него непутёвый друг пропал бы наверняка. Уж квартиру бы потерял точно. Был случай, когда лишь сообразительность и быстрота реакции Горенова спасла его от «чёрных риелторов». А лишиться жилища значило бы погибнуть. Выживать он не умел.

«Помогая другим, мы помогаем себе», – повторял дед Аркадий, рассказывая очередную фронтовую историю. Внуку не нравилась эта фраза, в ней был какой-то расчёт. Будто просто так выручать никто бы не стал. Потом он обратил внимание: мама никогда не подавала милостыню на улицах, но стоило Бореньке заболеть, простудиться или подхватить грипп, как она начинала делать это безудержно, при всяком удобном случае. Ребёнок выздоравливал, и она вновь переставала.

Вообще во всём, что приобретает афористический, универсальный статус, сквозит неискренность. Говорят, например, будто человек становится лучше, если хорошо относится к тем, кто плохо относится к нему. Это же просто замаскированная последняя надежда, откладывание неизбежного, не более того…

Со своей стороны, Борис считал, что сам он помог Георгию лишь единожды, приютив его тогда, в начале их дружбы. Во сколько крат больше сделал для него Горенов, всегда оказывавшийся рядом, когда нужно. Ведь это такая удача, встретить его именно сегодня. Понятно, никто не считает, кто кому сколько раз пришёл на выручку, но как можно прогнать эти мысли из головы?

Борис боялся… Он очень боялся, что рано или поздно ему тоже придётся писать бульварное чтиво. Но пример Георгия – реальный и яркий прецедент того, как человек может заниматься этим, оставаясь собой, не истлевая, не превращаясь в пепел. Однако вся прошлая жизнь подталкивала к выводу: если что-то под силу Горенову, значит, Борис наверняка не сможет. Не вывезет. Страшно.

Тем временем они пришли в ресторан и даже успели расположиться за столиком в углу. Георгий любил это заведение, а его спутник, разумеется, здесь никогда не бывал, хотя посещал музей-квартиру Некрасова неподалёку. Друзья уже опрокинули насколько рюмок, без тостов, потому что пока каждая была «за встречу».

– Может, я не прав, как ты считаешь? – рассуждал Борис заметно менее застенчиво, поскольку быстро охмелел. – Может, я с рождения заблуждаюсь? Или меня неправильно научили?.. Понимаешь, всё то, что я ощущаю внутри, всё это искусство, оно настолько чище того, что я вижу вокруг… Что встречаю вовне… Ради того, что внутри, я могу хотеть жить, но это значит жить ради себя и больше ни для кого и ни для чего. А разве так можно?

Борис умел не только писать, но и произносить слово «искусство» без кавычек, чтобы оно оказывалось на своём месте и выглядело довольно значительно. Но сейчас это не помогало. Георгий смотрел на него скептически. Тот продолжал:

– Ладно, допустим, так можно и правильно. Но ведь только я могу захотеть жить ради того, что во мне. Никто другой не захочет. А мне очень нужно, чтобы захотели, понимаешь? Но как это сделать, если не удаётся вынести из себя ничего важного… Если невозможно вынести даже невозможность вынести… Такое впечатление, будто я пишу для единственного человека. Догадайся, для кого… Это меч Экскалибур может торчать из камня и ждать одного рыцаря, избранного, назначенного судьбой. А текстов, нацеленных на единственного читателя, быть не может.

– Успокойся, – произнёс Горенов, наливая другу очередную рюмку. – Все через это проходили, понимаешь? Издержки профессии. Ты же писатель! Вот скажи: «Я – писатель!»

– Оставь, пожалуйста! – Борис поморщился. – Нельзя так говорить о себе: «Я – писатель». Это не этично. Можно сказать только: «Он – писатель».

Георгий пожал плечами. Ему легко было согласиться, что неловко говорить о себе «я – хороший писатель», но даже это звучит ничуть не более жалко, чем утверждения «я – хороший врач» или «я – хороший любовник».

– Тогда сядь перед зеркалом и повторяй: «Он – писатель». Сам посуди, ты пишешь много часов в день, без выходных. Я тоже. А когда не пишешь, то читаешь… чтобы потом писать. А когда не читаешь, то думаешь о том, что напишешь. Сочиняешь. Так кто ты после этого? Повар? Плотник? Водитель? Вот врать, Боря – это не этично. В том числе и самому себе. Просто не нужно вкладывать в название ремесла больше, чем оно значит на самом деле. Ты действительно писатель, тут уж ничего не поделать, но это такая же работа, как другие.

В завершение фразы Горенов выпил и хлопнул дном рюмки об стол. Банально, но эффектно. Трудно было сказать, от чего он поморщился – от водки или от собственных суждений. Именно этого так не доставало Борису – умения выйти победителем даже тогда, когда твои позиции куда более зыбки и ущербны. Сделать вид, что под тобой есть почва, поверить в это самому и смело шагнуть… Не сомневаться до такой степени, чтобы даже нога не провалилась, чтобы и зыбкая болотистая жижа поверила, будто она – твердь. Тогда удастся сделать следующий шаг, потом следующий… Тогда можно идти, не сомневаясь: другие люди непременно полюбят то, что внутри тебя. Зачем же он пишет чудовищные детективы, если ему под силу создавать всё что угодно?..