Страница 4 из 8
– Возможно, я ошибаюсь, но у меня ощущение – оно навеяно мемуарной прозой Сергея Довлатова, в которой много смешного, забавного, что ленинградский общественно-литературный климат тех лет был несколько мягче московского.
– Ну что вы! Он был жестче, гораздо жестче. Например, «дело Бродского», мне кажется, было бы невозможно в Москве. Там даже такие полуоппозиционные писатели, как Евтушенко и Вознесенский, имели личные связи в верхах. А у нас никаких личных связей с Толстиковым (первым секретарем обкома. – В. В.) или товарищем Кругловой (секретарем обкома по идеологии. – В. В.) не было и быть не могло. Контакты с ними были для нас совершенно неприемлемы. К тому же в Москве существовала лишь небольшая группа писателей, требовавших присмотра, а здесь на виду были все. Но вы правы: атмосфера была не то чтобы веселая, но более домашняя, что ли. Наша писательская среда, она ведь состояла из разных людей. Существовал официальный Союз писателей в лице его ленинградского отделения. Тем не менее даже там не наблюдалось полного единения: встречались стукачи, доносчики, но были и достойные люди. Неофициальный круг, к которому принадлежал я, тоже не являл собой человеческий монолит. Было несколько групп, пересекавшихся между собой. Дружеские связи, неприязненные отношения… Нормальное дело.
Определенная вторичность и некоторая «заброшенность», которую иначе можно определить как «самодостаточность», привели к тому, что общественная писательская жизнь определялась не громкими идеологическими или творческими сражениями в силу удаленности штабов, а яростными столкновениями между писательскими группировками, практически открыто сражавшимися исключительно за публикации, тиражи, гонорары. Конечно, формально это подавалось как борьба за «идейность» или «чистоту облика советского писателя». В повести Довлатова «Наши» автор рисует яркие портреты своих родственников. Его тетя Мара – известный в Ленинграде редактор, – помимо дружбы с видными писателями, обладала эксклюзивной информацией о мастерах пера, как правило, невинного юмористического свойства. Подросший племянник расширил рамки и содержание коллекции:
Знала множество смешных историй.
Потом, самостоятельно, я узнал, что Бориса Корнилова расстреляли.
Что Зощенко восславил рабский лагерный труд.
Что Алексей Толстой был негодяем и лицемером.
Что Ольга Форш предложила вести летосчисление с момента, когда родился некий Джугашвили (Сталин).
Что Леонов спекулировал коврами в эвакуации.
Что Вера Инбер требовала казни своего двоюродного брата (Троцкого).
Что любознательный Павленко ходил смотреть, как допрашивают Мандельштама.
Что Юрий Олеша предал своего друга Шостаковича.
Что писатель Мирошниченко избивал жену велосипедным насосом…
Понятно, что информация нуждается в проверке. Но по крайней мере в одном случае «самостоятельные изыскания» Сергея Довлатова находят прямое документальное подтверждение. Речь идет о писателе Григории Ильиче Мирошниченко. Обратим внимание на два момента. Во-первых, узнаваемость. На фоне имен Зощенко, Мандельштама, Алексея Толстого фигура Мирошниченко теряется. Во-вторых, характер злодеяния автора повести «Юнармия» выглядит пародийно сниженным по сравнению с «предательством», «хождением на допрос», «прославлением рабского лагерного труда» и другими не менее тяжкими грехами.
Главное событие в партийной жизни Мирошниченко – коммуниста с 37-летним стажем – произошло 23 декабря 1964 года. К тому времени список его прегрешений был значительно богаче «просто» избиения жены велосипедным насосом. Еще осенью 1962 года его поведение разбиралось на партсобрании ЛО СП РСФСР.
Тогда, например, оказалось, что писатель-патриот, член партии с 1927 г., участник Гражданской, Финской и Великой Отечественной войн, бывший полковой комиссар Мирошниченко не только недоплачивал взносы в партийную кассу и демонстративно отказывался их платить, не только 10 лет сдавал дачу, получая нетрудовые доходы, но еще и бил жену и бросал в нее машинками. Жена была в крови, а машинки потом валялись на полу и на подоконнике.
Золотоносов делает оправданное предположение, что машинки были, скорее всего, не орудиями писательского ремесла, а игрушечными. Подобный диковатый набор обвинений органично сочетался с линией защиты, которую избрал для себя Мирошниченко. С одной стороны, он подтверждал факты семейного насилия, но утверждал, что в действительности это жена била его. С другой стороны, причиной конфликтов объявлялась борьба за здоровый быт.
На протяжении 40 лет у нас бывали, как и в некоторых семьях бывают, всякие недоразумения… Бывали у нас резкие столкновения относительно папирос, она очень курила, бывали некоторые недоразумения семейного порядка, бывали очень резкие столкновения с женой.
Последовавший обмен репликами напоминает сценку из «театра абсурда»:
ЗАВОДЧИКОВ: Речь идет о мордобое. Нельзя же за курение бить по лицу и по ногам!
МИРОШНИЧЕНКО: Ну, почему же вы тогда не ставили здесь вопрос, чтобы я раньше знал, я бы раньше тогда исправился.
(Шум в зале, смех.)
Как видим, представлением по-своему наслаждаются все, включая «обвиняемого». Слова Гордина о «домашней атмосфере» приобретают зримое материальное выражение. За два следующих года Мирошниченко, несмотря на денежное благополучие, так и не сумел, точнее, не захотел, погасить партийные долги. Поэтому в конце 1964 года он и становится героем персонального дела. На заседании всплыл ряд новых прегрешений автора «Юнармии»: от махинаций с комнатой матери до «попытки изнасилования эстонки в Таллине». Тут же всплывают подробности старых разборок с писательницей Верой Кетлинской. Михаил Золотоносов отмечает, что само «дело Мирошниченко» могло быть инспирировано А. Прокофьевым – поэтом и первым секретарем правления СП. Мирошниченко должен был заплатить не только за просроченные партийные взносы, но и за попытку смещения Прокофьева с должности председателя президиума ЛО СП во второй половине сороковых годов. Но высокая шекспировская месть обернулась диковатыми кухонными разбирательствами между представителями ленинградской творческой интеллигенции. Между прочим, разбор «дела Мирошниченко» был предвестником краха не злополучного хулигана и должника по партийным взносам, а совсем иной фигуры.
Так, не без огонька, ленинградские писатели проводили 1964 год. И встретили не менее бойкий 1965 год. Новый год принес две новости. Первая неофициальная для литературной жизни. Весной демобилизуется Сергей Довлатов. Вторая – весной же в ЛО СП принимаются сразу три новых члена. И каких… Дадим слово Игорю Ефимову:
В мае ленинградское отделение Союза писателей как бы признало смену поколений неизбежным злом, с которым придется смириться, и разрешило прием трех новых членов: Битова, Ефимова, Кушнера.
«Майский расцвет» Ленинградского отделения мемуарист связывает с так называемой «брежневской оттепелью». Ефимов выстраивает ряд: выход книг Цветаевой, Пастернака, публикация «Театрального романа» Булгакова в «Новом мире», выдвижение Солженицына на Ленинскую премию, почему-то джазовый фестиваль в Ленинграде, ну и прием трех молодых талантов в недружные, как мы уже знаем, ряды ленинградских писателей. Позволю себе усомниться как в «признании необходимого зла», так и в значимости и связанности деталей в эпической картине «брежневской оттепели». Из того, что приведено выше, складывается несколько другая картина. Скандалы, сотрясавшие писательскую организацию, требовали от руководства какого-то действия. Было принято решение – демонстративное обновление. Целых трех человек. Молодых. Один из них – несомненно «прогрессивный молодой автор». То, что волна, вознесшая «прогрессивных и молодых», уже не только достигла максимальной высоты, но и устремилась вниз – не смущало «обновленцев». Пусть с опозданием, но зато всем понятно и даже немного солидно.