Человеческое, слишком человеческое

В глазах плыли красивые пятна, а передо мной стояла Аска — почему-то намного ниже. А ее рука надежно сжимала мне горло. А еще под ногами вроде не чувствовалось пола.

— Р-рей, — прохрипел я, и сквозь прицельные очки увидел, как рыжая покосилась влево. Аянами стояла у приоткрытых дверей наружу, и я не видел ее лица — снова. Зато видел, что на посадочную площадку падал снег, и там стояли неразличимые с такого расстояния люди в до слез знакомых длинных плащах.

В мою щеку уперлось что-то, — видимо, ствол.

Я сипел передавленным горлом, пытался выдавить из груди остатки воздуха, выжать крик, пытался достучаться до дрожащих искр «берсерка», я пытался…

Рей кивнула и вышла, дверь за ней захлопнулась.

Я закрыл глаза, и первый же приглушенный выстрел вышиб из меня остатки сознания.

*no signal*

*no signal*

*no…*

— Очухивайся уже.

Я сидел на полу и изучал окровавленную руку. Наверное, это из уха натекло. Вроде, других дырок во мне нет. Странно, но мы до сих пор в парадном. Аска опирается на перила, вокруг тихо, в ушах — тепло и звон.

— Странный синтетик. Стоит навести на тебя пушку — и она ведет себя совсем по-человечески.

Я поднял глаза. Аска стояла под лампой, опустив ZRK вдоль бедра. Кисть другой руки она разминала, держа ее перед лицом. Словно стирала память о моей шее.

«Почему никого больше нет? Это же не ее голос».

Это сон?

— Ты будешь говорить или как?

Не сон. Это Кацураги.

— Говорить что? — собственный голос звучал как-то… Интересно. — Задайте вопрос.

Капитан вышла откуда-то из темноты и присела напротив:

— Что она такое? Где ты подхватил эту заразу?

Я попытался сесть ровнее, но ничего не получилось: внутри все словно растолкли и перемешали. Как тряпка. В голове кисель, и дико болит разорванное сердце. Интересно, где во мне нормальная плоть? Не тряпка, не кисель, не каша, не отрепье?

— Не вздумай отключаться.

— Не собираюсь.

Кацураги помолчала.

— Хорошо. Оклемаешься — спрошу еще раз. Пока что запомни вот что: ты жив потому, что ты свидетель. И вообще — символ этой всей кампании.

Сама она не так давно говорила, что я там почти не нужен. Но теперь все другое: если меня слить, то блэйд раннерам не светит право экстерминации. Такое обосранное управление не нужно никому.

— Аянами пыталась напасть на тебя сегодня, отобрала «пенфилд»…

Она что-то бубнила, какую-то легенду, а я приходил в себя. И чем лучше мне становилось, чем резвее запускались мозги, тем отчетливее я понимал, что колючая боль в груди ничего общего с травмами не имеет.

Я только что потерял все, и даже больше, чем все.

Я потерял Рей.

— Ты слушаешь, Икари?

Кацураги схватила меня за подбородок и вздернула так, что хрустнула шея.

Боль, и сквозь ее полыхающую рябь:

— Твой шанс не попасть в лагеря — это вести себя как надо. Когда все закончится, отправлю на пенсию. И сделай мне одолжение, не заставляй ковыряться в твоей памяти!

У нее в кармане забился мобильник, и Кацураги, поднявшись, ушла — снова в темноту.

Осталась Аска, остался я.

— Вставай, идем.

— Куда?

Сорью подошла, ухватила меня за шкирку и вздернула на ноги.

— Запись пришла всем и сразу, — сообщила она мертвым голосом, забрасывая мою руку себе через плечо. — Но проблема в том, что она еще и у Кенске. С этим надо что-то сделать, но Кацураги решила сначала…

Все не то. Мы шли вверх — то есть, назад. Аска говорила пусто, ни о чем, просто, чтобы тишина блока не обвалилась всем весом. Чтобы не слушать мое молчание — или то, что я мог бы сказать.

— Аска.

Я оттолкнулся от нее и сел в пролете на пол. Немилосердно чесались глаза, а ком в груди все рос, и рос, и рос, наматывая легкие, мешая дышать.

— Я сказала… — начала было Аска, но угроза была кислой. Никакой.

— Как ты поняла, что она скорее умрет, чем позволит умереть мне?

Рыжая постояла надо мной, пряча лицо в тени, а потом села напротив, облокачиваясь на перила. Посидела, выключила очки и убрала их на макушку. Я видел это все как сквозь дымку, и я, увы, знал, что это за дрожащая прозрачная пелена.

— Я видела.

— Видела?

— Да, fick deine Mutter! — взорвалась рыжая. — Видела! Я могла изжарить этого уебка Нагису! А вместо этого, как дура, смотрела на акробатику этой бледной суки!..

Ты ведь уже все понял, да? Она ночами вертелась вокруг твоего блока, ждала двинутого синтетика, ждала, искала, хотела найти, доказать. Один выстрел из ее мутанта — и наутро ты бы сквозь зубы поздравлял удачливую охотницу.

Аска Сорью Лэнгли. Вы бы и дальше соревновались, могли бы бегать по уровням, выискивая Мари Макинами, и где-нибудь она бы оступилась, или ты бы нарвался на стайку босяков. Вы бы взялись за руки, и красивая, как в кино, искра прошла бы между вами.

А может, и не прошла бы.

Может, не может — это все малозначимая херня, потому что той ночью обомлевшая Аска смотрела, как прыжок за прыжком оттягивает твою гибель синеволосая девушка, которая значится во всех санкциях.

Как она прикрывает тебя собой.

Как падает подожженная тобой машина.

И Аска понимает, что надо бросать свой ховеркар в пике, что два выстрела — и радиоактивная бездна поглотит навсегда беловолосого Нагису. Надо всего лишь — всего лишь! — прекратить тупить, надо заставить себя перестать смотреть. Надо разорвать зацикленное: «какого хера тут творится?!» — а ледяные струи хлещут в открытое окно машины, замораживая слишком хрупкое тело.

А на грузовой площадке уже закрываются ворота, за которые ты унес свое сокровище. Ты ушел с головой в попытки спасти Аянами Рей, так и не узнав, что некоторые правила не имеют исключений.

В любой драме есть не только участники, но и зрители.

Это хорошо отрезвляет.

Почему-то вспомнилось, как она примчалась мне на помощь. Как я оговорился: «осталось два синтетика». Как потерянно смотрела на меня Аска наутро. Она прирожденная актриса — я бы сорвался. Не знаю, побежал бы я закладывать напарника, но что сорвался бы — это точно.

Переступая через нас, протопали сверху «виндикаторы». А я смотрел мимо проходящих броненосцев, и видел только Сорью. Я все понял, в голове все смерзлось, но вот если бы еще не было так больно в груди.

— И зачем тебе это было нужно?

— Могу вернуть вопрос, — сказала она.

По-моему, мы друг друга поняли. И, что важнее, поняли, что ответов не будет.

Я встал и пополз по перилам вверх. Говорят, звери — когда такие еще водились — возвращались в логово, чтобы там подохнуть. Так вот я, видимо, просто хочу перестать быть человеком.

Аска так и осталась, кажется, там сидеть, а я полз и полз, и снова текло из ушей, но теперь что-то теплое катилось и по щекам.

В квартире все стало только хуже.

Я поминутно натыкался на напоминания о ней, даже просто улегшись на кровать. Даже уткнув лицо в ладони. Даже, даже… Проклятый ком в груди все кололся, все мешал дышать, все выматывал меня, и я уже вспомнил, где у меня припрятан древний пятизарядный кольт. Чем дольше я лежал, чем ярче становилась реклама за окном, чем сильнее грохотало молчание квартиры, тем более привлекательным мне казался крохотный удобный пистолет. Я, конечно, понимал, что МВТ мне отключили, и почти наверняка тут где-то поставили парализатор, на случай, если я захочу застрелиться.

Но нельзя запретить думать о пистолете.

Если бы еще легче становилось — все было бы совсем хорошо, а так я уплывал.

Я очнулся на стуле, мерцала плазменная панель, на которую я вывел досье Евангелиона версии «ноль-ноль» Аянами Рей, владелец — Икари Гендо, заявитель — Икари Гендо. Отхлебнув из горлышка, я поставил бутылку на стол (так и не понял, что там, вполне мог быть даже кефир) и поднес смычок к струнам.

Хриплый плач вне ладов и чего бы то ни было. Вне музыки — так точно.

Скрипка взвыла еще раз. С фотографии на меня смотрели внимательные алые глаза. Острый нос на фото в профиль.