1794

Сетон выждал немного, пока я переварю оглушительную новость, и подозвал Яррика.

– Шильдт оставил письмо. – Он протянул мне сложенный вчетверо лист с печатью моего кузена.

Я сломал сургучную нашлепку. Письмо очень короткое, но почерк, несомненно, Юхана Акселя. Две-три фразы прощания и подпись.

– Он, несомненно, написал бы побольше, но уже начинался отлив и надо было спешить, – Сетон широко развел руки. – Теперь все на ваше усмотрение. Наша судьба в ваших рука, Эрик.

– Что вы имеете в виду?

– Вы знаете все мои секреты. Вы и ваш кузен. Я не могу помешать вам вернуться в Густавию и все рассказать губернатору Багге. Он наверняка щедро наградит вас за лояльность. Что ж… жду приговора.

Он, к моему немалому удивлению и еще большему смущению, упал передо мной на колени. Я не успел сказать ни слова, но он истолковал мое молчание.

Истолковал правильно.

– Нам очень понадобится ваша помощь. Мне и Шильдту.

И улыбнулся своей уродливой улыбкой, которая на этот раз вовсе не показалась мне такой уж жуткой.

Я оставался в Куль-де-Сак довольно долго. Собрался в обратный путь, когда уже солнце стояло совсем низко, на землю ложились длинные вечерние тени, а когда подъехал к Густавии, уже начали зажигать фонари. Тем не менее поединок выиграл – успел до темноты. Трудно представить, как бы я искал дорогу в тропическом мраке. В постели несколько раз перечитал записку Юхана Акселя. Думаю, разлука огорчила его не меньше, чем меня, – на бумаге остались следы слез.

17

Я передал губернатору Багге извинения Юхана Акселя. Рассказал историю, которую мы с Тихо Сетоном придумали в Куль-де-Сак. Якобы Юхан Аксель никак не мог прийти в себя после губернаторской выволочки и сел на первую попавшуюся шхуну в Гавр.

Багге сплюнул в траву, побагровел и удостоил меня презрительного взгляда выпученных глаз.

– Какого черта, Тре Русур! Мне присылают двух юнцов, один тупой, другой вроде бы поумнее, и на тебе! Как раз тот, который получше, оказывается полным ничтожеством. Чтоб вам всем провалиться! Исчезните с глаз моих, Тре Русур!

Шли недели. Время от времени я приезжал в Куль-де-Сак – а вдруг Юхан Аксель вернулся с Эспаньолы и уже дожидается меня. Конечно же о нелепой размолвке никто из нас и не вспомнит. Но нет – за все время от него пришло несколько писем, очень коротких, красноречиво свидетельствующих о его немалой занятости. Но настроение, судя по письмам, вполне бодрое, а главное, конечно – уверенность в правильности сделанного шага.

К сожалению, оптимистичные эпистолы Юхана Акселя были не единственными. Пришел день, когда я вернулся на постоялый двор и хотел уже идти в свой номер, но меня остановило восклицание Дэвиса. Он вручил мне письмо из Швеции от отца Юхана Акселя. Оказывается, мой родитель заболел. Двоюродный дядюшка выражался весьма осмотрительно, но никаких сомнений в действительном положении дел не возникало. После нелепой гибели старшего сына отец беспробудно пил. Мало кому удавалось увидеть его трезвым. В один прекрасный день он потерял сознание. Даже в забытьи отца трясла лихорадка, а когда его перенесли в спальню и раздели, обнаружилось, что ноги покрыты незаживающими ранами, про которые он никогда и никому не рассказывал. Дядюшка привел осторожные догадки об их происхождении: вероятно, отец по ночам в пьяном бреду бродил по комнатам и натыкался на предметы обстановки. Я не совсем понял, но он так и написал: «предметы обстановки». Состояние особых надежд не внушает, и дядюшка обещал держать меня осведомленным.

Известие о смерти пришло уже со следующим пакетботом. Мне было не с кем поделиться печальной новостью, кроме Сетона. За время нашего знакомства я обратил внимание: Тихо Сетон избегает фамильярностей. Но в этот раз он изменил привычке, заключил меня в объятия и долго ждал, пока иссякнет поток слез. Когда его рубаха окончательно промокла, а я немного успокоился, он протянул мне носовой платок – вытереть лицо.

– Не лучше ли… – тихо и участливо произнес он, – не лучше ли вам переехать в Куль-де Сак?

Мысль оказалась настолько самоочевидной, что мы оба удивились: как не пришло в голову раньше? На следующий же день приехала телега с Ярриком на козлах. Мы быстро погрузили мой сундучок, я сунул в потную руку Алекса Дэвиса деньги и без малейшего сожаления покинул Густавию.

Трудно отыскать что-то особо привлекательное в Куль-де-Сак, но новое место показалось мне куда милее города. Особенно хороши были тихие ночи, пропитанные щедрым ароматом франжипани. Очень скоро я оценил и принятый хозяином распорядок дня. Огромные преимущества. В середине дня, когда жара становилась невыносимой, мы старались спать, а по ночам беседовали, наслаждаясь легким бризом с океана. И все же, все же… как ни старался Сетон, все равно я не мог видеть в нем равного: он представлял пока еще непонятный мир взрослых. А мне очень не хватало ровесника, и, само собой, мысли все чаще возвращались к Линнее Шарлотте. К Нее, как я ее мысленно называл. Тоскуя, я писал ей длинные письма, изо всех сил стараясь найти подходящие слова для выражения чувств.

Моя неуемная влюбленность и послужила причиной одного из немногих эпизодов, поколебавших мир и покой в Куль-де-Сак. Кто знает, вполне может быть: Яррик сделал попытку сойтись поближе и начал расспрашивать – как всегда, на своем чудовищном гортанном французском. От него не могло укрыться, как я часами брожу по двору, вздыхаю, возвожу глаза к небу или подолгу, не шевелясь, смотрю на васильковую гладь океана.

– C’est l’amour?

Читать на французском мне куда легче, чем говорить. Запинаясь и подбирая слова, я постарался описать предмет моей любви, и вдруг с неукротимым, как позыв на рвоту, отвращением заметил, что он поправляет брюки, оттопырившиеся в паху наподобие палатки.

Яррик, словно извиняясь, улыбнулся, показав испорченные зубы, а для меня мир погас. Я потерял зрение. Мир погас, его заслонила кроваво-красная пелена. Точно так, как после разговора с отцом или на корабле, когда я застал Юхана Акселя за чтением моих писем.

Очнулся я в плотных объятиях Яррика. На лице его вспухали алые следы моих ногтей, а правый глаз почти закрылся.

А из меня словно выпустили воздух. Я обмяк и даже не вырывался, хотя он держал меня довольно долго – желал, видимо, удостовериться, что я окончательно пришел в себя. Потом, явно борясь с собой, посадил на пол и быстро отошел – боялся, что я снова на него наброшусь. Только сейчас я заметил Сетона, который наблюдал за этой сценой с веранды с примерзшей трубкой в зубах. Он помахал Яррику – тебе лучше уйти – и жестом подозвал меня.

– Что это было, Эрик?

Я потупился и невероятным усилием удержал слезы стыда и раскаяния.

– Такое бывало и раньше, да? – спросил Тихо Сетон, и в голосе его прозвучала тревога. – И потом вы ничего не помните?

Я кивнул и начал объяснять, как и что. И чем дальше он меня исповедовал, тем проще было рассказывать. Это было огромным облегчением – высказаться. Я и сам понимал: любовь к Линнее затрагивает какие-то темные струны в моей душе. Хотя объяснить, почему так происходит, мне не по силам.

Я говорил и говорил. Сетон слушал, не перебивая и не задавая вопросов, и когда я закончил, долго сидел в задумчивости, молча попыхивая трубкой.

– Все очень просто… – Он перешел на «ты»: – Ты не цельный человек, и странно было бы ожидать, что будешь вести себя как таковой. Ты не цельный человек, ты отдал сердце любимой женщине.

– И что мне делать?

Он выбил трубку, отложил в сторону и внимательно посмотрел на меня, сложив руки в замок.

– Если ты мне доверишься, я сделаю все, чтобы найти решение. А пока… поскольку ты потерял и отца, и брата, я хочу быть для тебя и тем и другим. Наполовину отцом, наполовину братом. А взамен попрошу только об одном: терпение и еще раз терпение.

И если я не мог подыскать слова, которые бы в достаточной степени соответствовали степени моей благодарности, то только потому, что впервые за все время на этом Богом забытом острове почувствовал себя счастливым.