Страница 16 из 17
– Толстяк, мать твою, ты что творишь?
Сердце Толстяка забилось снова. Это Пэл. Его славный Пэл. Ах, Пэл, как он любит его! Да, в этот вечер любит больше, чем когда-либо. Ах, Пэл, храбрый вояка, верный друг, да и из себя видный, обаятельный, все дела. Какой потрясающий парень!
Голос Пэла раздался снова:
– Ну, Толстяк! Что происходит, черт тебя дери?
Толстяк глубоко вздохнул.
– Пэл, это ты, Пэл? Ох, Пэл.
– Я конечно, кто же еще!
Великан подбежал к Пэлу и обнял его изо всех сил. Он был так счастлив поделиться своей тайной!
– Э, Толстяк, да ты вспотел!
– Потому что я бегу.
– Да куда бежишь-то? Знаешь, что с тобой будет, если тебя сцапают?
– Не волнуйся, я все время так делаю.
Пэл не мог опомниться.
– Я хожу к ней, – объяснил Толстяк.
– К кому?
– К той, на ком я женюсь после войны.
– И кто она?
– Официантка из паба.
– Из паба, где мы были?
– Да.
Пэл был потрясен: Толстяк в самом деле ее любит. Тот, конечно, уже говорил это в туалете, но никто ему не поверил, да и сам Пэл посчитал эти слова пьяными откровениями.
– И ты ходишь к ней? – недоверчиво спросил он.
– Да. Каждый вечер. Когда не приходится прыгать по ночам. Черт бы подрал эти ночные прыжки! И так весь день только этим и занимаемся, а вечером – здрасьте, снова-здорово. Как ты меня заметил?
– Толстяк, в тебе по меньшей мере сто десять кило. И ты хочешь, чтобы тебя не заметили?
– Елы-палы. Надо в следующий раз не облажаться.
– Через неделю учеба кончается.
– Знаю. Потому и хочу выяснить хотя бы, как ее зовут… Чтобы найти ее после войны, понимаешь?
Конечно, Пэл понимал. Лучше, чем кто-либо.
Заморосил привычный мелкий дождик, и Пэл вдруг ощутил ужасный холод. Толстяк это заметил.
– Возьми мое пальто, у тебя зуб на зуб не попадает.
– Спасибо.
Пэл надел пальто и понюхал воротник – от него пахло духами.
– Ты душишься?
Толстяк смущенно улыбнулся.
– Духи ворованные, ты ведь не выдашь, а?
– Нет, конечно. Но у кого это из наших нашлись духи?
– Ни в жисть не поверишь.
– У кого?
– У Фарона.
– Фарон пользуется духами?
– Чисто девка! Девка! Не удивлюсь, если он кончит в тех лондонских кабаре, ну ты понимаешь.
Пэл расхохотался. А Толстяк убедился, что его байки про Фарона-шлюху веселят решительно всех. И пожалел, что его официантка незнакома с Фароном, хороший был бы повод завязать разговор.
В ту ночь Пэл с Толстяком отправились в паб вместе. Сели за один столик, и Пэл смотрел на любовь Толстяка. Смотрел на его ужимки, глаза, вспыхнувшие, когда она подошла принять заказ, слушал его лепет, а потом увидел его улыбку – ведь она обратила на него внимание.
– Вы хоть немножко общаетесь?
– Нет, приятель, никогда. Только не это.
– Почему?
– Так я могу верить, что она меня любит.
– А может, и любит.
– Я еще не совсем спятил, Пэл. Посмотри на нее хорошенько и посмотри на меня. Такие, как я, всегда будут одиноки.
– Что за околесину ты несешь, мать твою.
– Ты за меня не беспокойся. Но как раз поэтому я хочу жить в иллюзии.
– Иллюзии?
– Ну да, в иллюзии мечты. Мечта кого угодно в жизни удержит. Кто мечтает, тот не умрет, потому что не разочаруется. Мечтать – это надеяться. Жаба умер, потому что у него не осталось ни капли мечты.
– Не говори так, мир его праху.
– Мир праху – ради бога, но это правда. В тот день, когда ты перестанешь мечтать, ты либо будешь счастливейшим из людей, либо залепишь себе пулю в лоб. Ты что думаешь, мне по приколу сдохнуть как пес, отправившись воевать вместе с ростбифами[6]?
– Мы воюем за свободу.
– Опа! Пиф-паф! Свобода! Но свобода – это мечта, дружок! Опять мечта! На самом деле никто никогда не свободен!
– Тогда почему ты здесь?
– Если честно, сам не знаю. Но знаю, что живу, потому что каждый день мечтаю о своей официантке и о том, как нам хорошо будет вдвоем. Как я приезжаю к ней в увольнение, как мы пишем друг другу любовные письма. А когда война кончится, мы поженимся. Я буду таким счастливым!
Пэл растроганно смотрел на беглеца. Он не знал, что будет с ними со всеми, с группкой храбрецов, но знал, точно знал, что грузный Толстяк выживет. Потому что ни разу не видел человека, способного так любить.
Пэл пообещал сохранить секрет Толстяка и в следующие ночи притворялся, будто не замечает побегов товарища. Но занятия в Рингвэе близились к концу: это был самый короткий этап обучения, сопряженный с большим риском статистически неизбежных несчастных случаев. Когда им оставалось всего два дня и две ночи, Пэл спросил Толстяка, поговорил ли тот со своей официанткой.
– Не-а, пока нет, – отвечал гигант.
– Тебе два дня осталось.
– Знаю, сегодня вечером поговорю. Сегодня будет великий вечер…
Но в тот вечер курсантам пришлось остаться на базе, их учили обращаться с контейнерами, которые будут сбрасывать на парашютах вместе с ними. В Данэм-Лодж вернулись слишком поздно и сбежать Толстяку не удалось.
Назавтра, к отчаянию Толстяка, курсантов снова оставили в Рингвэе – последний прыжок в ночных условиях. Курсанты выполняли упражнение с колотящимся сердцем: они знали, что скоро придется прыгать по-настоящему, уже над Францией. Один Толстяк плевать хотел на прыжки – они снова вернутся слишком поздно, он не сможет вечером уйти, больше не увидит ее. Летя в комбинезоне с небес, он орал: “Сраный прыжок! Сраная школа! Вы все ублюдки!” Вернувшись в Данэм-Лодж, несчастный Толстяк в досаде ушел в спальню и лег. Все было кончено. Он не заметил, что Пэл созвал остальных курсантов, рассказал им о любовных побегах Толстяка, и все согласились, что если тот до отъезда не поговорит с официанткой хотя бы раз, это будет трагедией. Все решили, что как только лейтенант Питер ляжет спать, вся группа отправится в паб.
14
Одиннадцать силуэтов ползли в ночи. В кроватях вместо них лежали подушки. Теперь они были прямо напротив Данэм-Лоджа.
– Берем драндулет, – шепнул Фарон.
Кей кивнул, Эме хихикнул про себя, а побледневший Клод перекрестился: какого дьявола он ввязался в эту авантюру?
Они беззвучно, хотя и возбужденные своим мелким дезертирством, набились в кузов военного грузовика. Фарон сел за руль, ключи, как обычно, лежали за козырьком от солнца. Он поскорей тронулся с места, пока их не заметили. Машина скрылась на узкой пустынной дороге, которую Толстяк знал как свои пять пальцев.
Когда они отъехали подальше от Данэм-Лоджа, в кузове поднялся веселый гам.
– Потрясающе, как вы все это провернули, ребята! – орал Толстяк, преисполненный любви к товарищам.
– Потрясающе, что ты нашел себе эту малышку, – отозвался Жос.
– Потрясающе будет, если нас не сцапают! – простонал Клод, у которого от ужаса сводило живот.
Толстяк показывал Фарону дорогу, и скоро они приехали. Затормозили перед пабом. Сердце у Толстяка колотилось. Остальные, в полном восторге от этой вылазки, жалели, что не додумались до этого раньше. Они вошли цепочкой, словно веселый духовой оркестр, и уселись за одним столом, а Толстяк устроился за барной стойкой, ощущая спиной два десятка устремленных на него глаз. Когда он оборачивался, они жестами подбадривали его.
Толстяк обвел взглядом зал, но не увидел своей любимой. Он постарался ничем не выдать сразу охватившей его тревоги: а если она сегодня не пришла?
Курсанты за столом внимательно смотрели.
– И где она? – нетерпеливо спросил Фрэнк.
– Не вижу, – отозвался Пэл.
– И что, он так каждый вечер сбегает? – спросил Эме, все еще не оправившийся от изумления.
– Каждый вечер.
– Надо же, и никто не заметил…
Толстяк, облокотившись на стойку, спросил себе для храбрости пива, потом еще кружку, и третью. По-прежнему ничего. Ее не было. В конце концов Эме, посланец сгоравшей от нетерпения делегации, подошел к нему.
6
Ростбифы – французское прозвище англичан. (Прим. пер.)