Мудрость толпы

Откуда-то слышались рыдания – протяжные, отчаянные, безумные. Словно раненая кошка. Очень громкие… Может быть, это здесь, в комнате? Может быть, это она сама? В последнее время люди только и делали, что плакали. Выставлять свои эмоции напоказ стало модным. Еще лучше – вываливать их в толпу. Впрочем, возможно, у них было много причин плакать. У некоторых больше, чем у других.

Разумеется, в круге ее знакомых начали появляться пустые места. Те, у кого были особенно плохие отношения с рабочими, или те, кому особенно не повезло. До нее доходили самые отвратительные слухи. «Кстати, вы слышали: такого-то вчера выловили из канала?» – «И, между прочим, того-то зарезали и раздели, а тело бросили в помойную яму»… Она пыталась делать вид, будто это всего лишь слухи. Делать вид, будто она не помнит лиц этих людей, смеявшихся на каком-нибудь приеме, еще до Великой Перемены.

Разумеется, в Агрионте царил хаос. После внезапной и безвременной кончины Закрытого совета бюрократический аппарат продолжал двигаться вслепую, шатаясь, словно курица с отрубленной головой. Ломатели разломали большую часть механизмов управления, и теперь Ризинау и его прихлебатели размахивали вырванными рычагами, очевидно, даже не понимая, что те больше ни к чему не прикреплены. Савин спросила у Лео, как идут дела в Ассамблее представителей, и он ответил, что ему доводилось проигрывать битвы, но никогда не доводилось видеть такого бардака.

Однако в то же самое время жизнь продолжалась. Горны в районах Арок и Трех Ферм по-прежнему пылали – большей частью. Колеса по-прежнему вертелись – большей частью. Товары по-прежнему производились, цены по-прежнему назначались и уплачивались, деловая жизнь продолжала вестись – возможно, на пониженных тонах, с покачиванием голов относительно нынешнего положения вещей. Актеры по-прежнему вышагивали по сценам Адуи – хотя им пришлось в срочном порядке выпустить новые пьесы, восхваляющие простого человека, а при поднятии занавеса они просили у публики аплодисментов для председателя Ризинау, а не для его величества.

По крайней мере, так Савин слышала. Сама она в последнее время практически не выходила из дома. Она не была уверена, как ее теперь примут. Встретят презрительными возгласами и свистом, словно злодея в уличной пьесе? Или восторженными криками, какими всегда привечали ее мужа, хотя он не делал ничего особенного, помимо того, что ему заблагорассудится? Или же кулаками и палками, и петлей, свисающей с балки где-нибудь в складском помещении, какие ждали некоторых из ее менее популярных деловых партнеров на протяжении тех первых кровавых дней?

Всю свою жизнь она выставляла себя напоказ. Однако бывают времена, когда здравый смысл подсказывает, что человек со вкусом должен держаться подальше от общественной деятельности…

– Это мальчик, – сказала Зури.

Савин уже уплывала в объятия сна. Свет лампы заблестел в ее мокрых глазах, когда она снова их открыла. Зури стояла над ней, протягивая ей что-то – белоснежный сверток, тщательно запакованный, словно подарок. Белоснежный сверток с крошечным, сплющенным личиком.

У Савин вырвалось нечто вроде всхлипа, откуда-то из самого нутра.

Она протянула к нему руки. У нее почти не оставалось сил даже на то, чтобы их поднять, но ей так хотелось подержать его! Она сама не понимала почему. Слезы текли из нее ручьем, в носу хлюпали сопли, а воспаленный рот непроизвольно искривился. Она прижала сверток к груди, издавая нечленораздельные звуки.

– Я стала матерью, – прошептала она.

Зури подняла черные брови:

– Единственный из возможных выводов.

До Савин донесся звук журчащей воды – акушер мыл в раковине окровавленные руки.

– Вы прекрасно справились, – сказал он ей с аккуратной улыбкой на опрятном лице. – Просто замечательно. Передайте лорду Броку, что он может познакомиться со своим сыном!

Савин испытала смутное желание снова послать его подальше, но, вероятно, теперь это было бы уже плохим тоном. К тому же она была занята тем, что смотрела на лицо своего малыша и улыбалась ему. Улыбалась слезливой, дрожащей, ничем не защищенной улыбкой, абсолютно на нее не похожей.

Человек! Крошечное, беспомощное человеческое существо, возникшее внутри ее тела.

Савин всегда презирала детей, даже больше, чем домашних животных. Когда другие женщины принимались лопотать и агукать над ними, она обычно снисходительно улыбалась и говорила то, что принято говорить в таких случаях, думая про себя о том, какие это безобразные, морщинистые, бессмысленные существа – пронзительно вопящие, требующие постоянной помощи во всем и ежечасно пачкающие пеленки.

Конечно же, все говорят: «Когда у вас будет свой, он покажется вам прекрасным» – с самодовольным видом, словно извергнуть из себя ребенка – это какое-то тайное знание, словно они стали какими-нибудь членами магического ордена. Все так говорят, но ты убеждаешь себя, что они просто пытаются хоть чем-то оправдать свалившееся на них проклятие родительства. И черт с ними, пускай обманывают себя!

Теперь ей казалось, что они скорее недооценивали ситуацию. Ее ребенок был невероятно, потрясающе прекрасен; каждое его шевеление казалось чудом… Какая банальность!

– Мальчик, – прошептала Савин.

Она смутно припоминала, что раньше предпочитала дочь. Но теперь каким-то образом оказалось, что сын – это в точности то, чего ей всегда хотелось.

До нее доносились разговоры откуда-то возле двери. Мужские голоса. Теплые слова. Поздравления… Словно они были хоть как-то к этому причастны!

Она услышала неровное постукивание костыля по доскам пола и подняла полные слез глаза. Над кроватью стоял Лео. Его плечи теперь были непривычно перекошены – одно было ниже, поскольку бесполезная рука была заткнута за отворот куртки, другое выше, поскольку этой подмышкой он налегал на костыль.

– Столько крови, – хрипло выговорил он, широко раскрывая глаза.

– Совершенно нормальное явление, – заверил акушер. – Нет причин волноваться.

– Это мальчик, – сказала Савин, улыбаясь и плача одновременно.

Нахмурив лоб, он уставился на крошечное личико ребенка. Словно все это явилось для него полнейшей неожиданностью.

– У меня сын!

– У нас… А! – Савин скрипнула зубами, когда внезапная колющая боль пронзила ее живот, спустившись к ногам. – А-а!

Еще один спазм, еще хуже первого, так что она дернулась всем телом.

– В чем дело?

– Возьми его, – выдавила она, протягивая ребенка трясущимися руками.

Лео попытался опереть свой костыль о кровать, но его запястье застряло в перекладине, и он едва удержался на ногах, когда Зури скользнула мимо него.

– Проклятье!

– Возьми его… А-а!

Савин выгнула спину. Новый приступ боли, гораздо продолжительнее, гораздо сильнее. Она повернулась на бок, лягаясь, всхлипывая, извиваясь на окровавленных простынях; потом снова встала на четвереньки, со стоном хватая ртом воздух, трясясь от слабости, трепеща от страха.

Сколько ее знакомых женщин умерли при родах?

– Что с тобой? – пролепетал Лео, привалившись к стене возле кровати.

Акушер был уже рядом с ней, он хмурился, нажимая холодной рукой ей на живот.

– Лорд… я хотел сказать, гражданин Брок, возможно, вы бы предпочли подождать снаружи…

– …твою мать! Кому какое дело, что бы он предпочел! – прошипела Савин сквозь стиснутые зубы. – Что со мной?

– Ничего особенного. – Акушер поглядел на нее поверх поблескивающих глазных стекол. – Но боюсь, вам предстоит сегодня еще немного потрудиться.

Савин ощутила, помимо боли, охватившую ее волну холодного ужаса.

– В чем дело?!

Зури, державшая ребенка на сгибе локтя, взяла свободной рукой ладонь Савин и сжала ее.

– Двойня.

Небольшое публичное повешение

Ребенком Орсо обожал гул далекой толпы. Толпа означала зрелище, праздник, волнение: напряжение летнего турнира, торжественность парада. Став юношей, он начал находить этот шум утомительным. Толпа стала означать выполнение должностных обязанностей, церемонии, ответственность: разочарование званых приемов, скука официальных визитов. Теперь звуки, издаваемые толпой, наполняли его ужасом. В новом Союзе толпа означала мятежи, террор, беспорядочное насилие. Рычащая свора.