Страница 4 из 11
На ходу подтягиваю штаны и иду обратно. Останавливаюсь у асфальтированной дороги – дальше идти одному мне нельзя. Там распахивается огромный мир: мчатся грузовики, катятся троллейбусы, куда-то спешат прохожие – рев, грохот. Даже самолеты, и те, похоже, летают только там, не залетая в клочок неба над нашим двором.
2
Дверь нашего дома распахнута. Бабушка Хана – низенькая, согбенная, с маленькой, как яичко, головой, пеликаньим носом и с жиденькими волосами, собранными в узелок, колдует над конфорками. На плите подрагивают крышки кастрюль, лопаются пузыри, из большой кастрюли торчат хвостики свеклы. Особенно заметен самый длинный, похожий на хвост крысы. Крысы, которую должен был убить отец в тот вечер, когда мама, открыв кладовку, вдруг вскрикнула и отпрянула назад.
– Она там! – дрожащим пальцем мама указывала на кладовку.
Я сжал кулачки и подошел поближе к бабушке. Папа вынес из кухни швабру. Он нес ее, как багор, напоминая индейца, который идет бить лосося.
Охота на эту крысу велась давно, не раз по ночам наша квартира оглашалась криком мамы: «Крыса!». Включали свет, возникал переполох. Я пулей долетал до бабушкиной кровати и шлепался в нее. Начинались поиски, но крысы и след простыл. «Семен, посмотри под столом, – указывала мама. – А на кухне. А под диваном…» Отец покорно ходил туда-сюда, но постепенно его движения становились все более вялыми, и, в конце концов, он изрекал: «Тебе показалось. У тебя под носом крысы бегают».
Однажды мама ее чуть не подстрелила: по ее словам, наша крыска средь бела дня безбоязненно двигалась к спальне. Мама запустила в нее крышкой от кастрюли. Конечно, промазала.
Предложения завести кота мама категорически отвергала. «Животные распространяют заразу. Кошка будет ходить по улице, лазать по крышам, по туалетам, а потом – прыгать на стол. Или вы хотите, чтобы Игорь заразился?» Маму не могли убедить ни аргументы, что кошки – животные чистоплотные, ни обещания, что после поимки крысы кошка навеки покинет наш дом. Нет, и все. Мама работала медсестрой в детской инфекционной больнице.
Отец заделывал постоянно возникающие щели-норы, бабушка сыпала туда мышьяк, в углу стояла мышеловка. Но крыса-невидимка была мастером своего дела – ей удавалось ускользать и существовать в нечеловеческих условиях. И вот, наконец, такая удача – крыска в кладовке!
Отец ударял концом швабры по всем углам. Я зажмурил глаза. Бедная крыска-Лариска… Но глухие удары становились все реже и вскоре прекратились.
– У тебя под носом крысы бегают, – изрек отец свою коронную фразу, означавшую – охота закончена.
Правда, для меня эта охота не прошла безболезненно. Утром маме взбрело в голову, что мне обязательно нужно сделать прививку. Заставила меня снять штаны и лечь на диван. Достала из ящика металлическую коробочку, в которой лежали шприц, иголки и пинцет.
Когда мамы нет, я тихонько вынимаю эту коробочку и играю «в больницу»: надеваю иголку на носик шприца и поочередно делаю уколы всем игрушкам. В эти минуты я безжалостен, не поддаюсь ни на какие уговоры. «У тебя желтуха», – говорю барсу. «А у тебя корь. Ну-ка, живо снимай штаны и ложись!» – приказываю зайцу. Самый больной в моей лечебнице – плюшевый мишка: у него коклюш, оспа и свинка одновременно, поэтому он получает самую большую дозу лекарств. После процедур все куклы отправляются в палату и с замиранием сердца ждут, не захочет ли доктор делать им уколы по второму кругу. Тут все зависит от общего состояния больного, настроения доктора, а также опасности разоблачения со стороны бабушки.
Но в то утро пациентом был я. Мама вскипятила воду, взяла шприц. Из иголки брызнула тонкая струйка.
– Не напрягайся, это не больно… Ну-ну, не плачь, уже все.
3
Всей семьей мы сидели за столом.
– Игорь, ешь сухари, – сказала мама.
Я окунул сухарь в тарелку с бульоном и, поболтав его, стал медленно вынимать, так, чтобы отваливались разбухшие куски.
– А ты почему не ешь? – обратился отец к маме.
– Что-то нет аппетита, – ответила она, выходя из задумчивости. Ее губы скривились и вытянулись.
– А когда он у тебя был, аппетит-то? – промолвил папа и потянулся рукой к мисочке, в которой лежали вареные кроличьи лапки. Папино лицо стало еще добрее, из глаз посыпались лучики. Вообще, таким уверенным в себе и счастливым отец бывал лишь за столом, нигде больше.
– А где гарнир?
Звякнула кастрюльная крышка, и над столом совершила несколько перелетов в обе стороны большая ложка с гречневой кашей. Затем появились дольки помидоров, стрелки зеленого лука.
– Ты обедаешь, как барон, – поддела его мама. – Разве голодранцы так обедают?
Не обращая внимания, папа сервировал стол возле себя: овощи – с одной стороны, гречневую кашу с кроликом – с другой, кружку с огуречным рассолом – с третьей.
– Обед главного инженера, – изрек он, полюбовавшись стоящими перед ним яствами.
– А ты и есть – главный инженер, – подтвердила бабушка.
– Хоть в одном мне повезло: теща – золотая.
Все-таки здорово, что папа – главный инженер. И зря мама называет его голодранцем. На заводе папа наверняка очень важный, ходит, сдвинув свои кустистые брови.
Вечером, придя с работы, он умывается и садится на свою табуретку в торце стола. На этой табуретке я могу сидеть в любое время, но только не тогда, когда папа собирается есть. Табуретка тогда превращается в его трон. Мама сидит напротив, но это место за нею как бы не закреплено – иногда она может умоститься посередке, иногда и на углу, а если нет аппетита, вообще не приходит к столу. Мое же место всегда посередине. Как на казни.
Папа тем временем доел гречневую кашу, так изысканно названную «гарниром». Я обожал это слово «гарнир», наверное, так же, как папа – гречневую кашу. В бедной нашей жизни оно было вестником из другого мира, мира красивых слов: гарсон, гардины, гармония…
Груда грязных тарелок в умывальнике росла, а у меня с бульоном не клеилось: сколько ни скреб по тарелке, сколько ни гонял от берега к берегу лепесток вареной луковицы, – бульона не убывало.
– А ну, доедай, – сказала мама.
Я тяжело вздохнул – разве в меня может столько вместиться? И почему папа ест, сколько хочет, а я обязан съесть сколько приказывают?
– Не могу больше, устал.
– А ну не выдумывай, доедай, – строго повторила мама. – Посмотри, какой ты худой.
– Сядь, как следует, – велел отец.
Пришлось еще и опустить ноги с табуретки.
– Пора его в школу вести, уже июль заканчивается, – сказал папа.
Дело в том, что я – ноябрьский, а в школу принимают лишь тех, кому семь лет исполнилось до сентября. Но родителям кто-то сказал, что можно «показать» меня директору, – вдруг разрешит пойти в этом году.
– Сегодня у нас что? Среда. Завтра мы с Леной идем делать рентген. Свожу-ка его в школу в пятницу, – отвечает бабушка.
– В пятницу приедет моя мать, – ни к кому не обращаясь, произносит отец. – Ну что, давайте компот, – он распрямляет плечи орлом, громко крякает.
– Надеюсь, она не останется у нас ночевать, как в прошлый раз, – спрашивает мама.
– А тебе жалко?
– Да, жалко. А где она будет спать?
– Я ее вместе с тобой положу, – папа улыбается, довольный своей шуткой.
– У нее что, нет своей квартиры? Слава Богу, у нее две комнаты. Она – богачка. А у тебя, голодранца, ничего нет.
– А ты ей завидуешь, – перебивает отец.
– Нисколько, – мама слегка поднимает подбородок. – Мне хватает того, что у меня есть.
Только бы они сейчас не начали ссориться.
– У тебя ротик такой маленький, а такой черный. Когда-нибудь возьму иголку с ниткой и зашью его, – угрожает отец. Но сейчас его голос совсем не страшный.
– А тебя никто не боится, – продолжает наступление мама.