Южное направление

Но пораскинув мозгами, я понял, что Слащев согласился, оттого что терять-то ему нечего, кроме жизни. Власти у него нет, исход белогвардейцев из России предрешен, а собственной жизнью генерал не слишком-то дорожил. Дорожил бы, не водил в «психическую» атаку свой корпус на Перекопе. Плюс, некий авантюризм, присущий Слащеву. А как без него? Вполне возможно, этим и объясняется, что генерал вел со мною беседы, а не сдал в контрразведку или не оформил «высылку в РСФСР». Кстати, для поклонников «белой идеи», уверяющих, что белое рыцарство, в отличие от красного быдла, не злоупотребляло расстрелами, приводя в пример гуманные решения военно-полевых судов о «высылке в Советскую Россию» подозрительных элементов, поясняю, что «высылка» — эвфемизм, вроде нашего «отправить в штаб Духонина». Мы, в этом отношении, хотя бы честнее белых.

Но Слащев из меня всю душу вынул. Дня три, с перерывом на краткий сон и еду, я вел с ним долгие разговоры (или переговоры?) о мире, о том, как обустроить Крым. Чтобы поддерживать беседу, я старательно вспоминал учебники по политологии и истории, вкупе с мемуарами полководцев белых армий. Битые полководцы иной раз излагали дельные вещи. Генерал подкреплял свои силы вином, а я довольствовался крепким чаем. На четвертый день я окончательно озверел, и был готов предложить Слащеву-Крымскому взять в политические консультанты кого-нибудь из Совнаркома, или из Политбюро (того же Сталина, если удастся уговорить), но, к счастью, Яков Александрович «созрел» для конкретных действий и вместе с боевой подругой ускакал в Севастополь. Не иначе, помчались осуществлять государственный переворот. Впрочем, можно ли считать непонятное образование, занятое белой армией, государством? Территория не определена, государственные границы не установлены. Публичная власть, сиречь, сам барон Врангель, называющий себя правителем, вроде есть. Однако, как суверенный правитель он под большим вопросом. Что за суверенитет, если Врангель чихнуть боится без ведома Франции и Англии? И в тоже время, ни та, ни другая держава правительство юга России не признала. Далее законы… Вот, тут ничего не попишешь. Законов много, а что ни день, Врангель выпускал новый приказ, обладавший статусом правовой нормы. Одна беда — никто приказов не соблюдает. Материальное обеспечение… Налогов — прямых и косвенных, тьма, но опять-таки, ни крестьяне, ни рабочие, ни предприниматели налоги не платят.

От собственных размышлений стало смешно. Мне-то какая разница? Пусть потом историки клеят ярлык, разбираются, а мне пока лучше сходить с Книгочеевым и Волошиным погулять, скажем, до Ялты дойти. Пройтись по набережной, полюбоваться на «Даму с собачкой». А, памятника же еще нет, чего это я? Но, в принципе, соглашусь и на просто даму, безо всякой собачки. Чехов, который Антон Павлович, частенько говорят там прохаживался. Да, можно еще и на Белую дачу писателя глянуть, пока она не стала музеем.

Прогулка оказалась под вопросом. Пока мы с четой Слащевых (Ниночка еще не жена, но пусть будет так) предавались политическим разговорам, поэт, вкупе с жандармом принялись бороться со скукой доступным способом. Поэт, в общем-то, выглядел вполне пристойно, он, как-никак, крымчанин, да и поэты, как говорит мой друг-философ, творят в «пограничном состоянии», а вот жандармский ротмистр был «никакой». М-да, не ожидал я такого от Александра Васильевича. Видимо, слишком близко к сердцу принял отказ Кутепова от сестры. Меня-то это тоже задело. Нет, на самом-то деле я не рассчитывал, что генерал Кутепов пойдет на контакт с Советской Россией, но вот потом, в эмиграции, родственные связи бывшего жандарма бы пригодились. И мне, и моему другу Артузову.

Оставив Александра Васильевича спать, мы с Максимилианом Александровичем отправились в путь. По дороге Волошин окончательно ожил и даже решил заглянуть в церковь. Я бы и сам с удовольствием сходил, но не имел права. Верующий большевик, да еще и чекист? В тысяча девятьсот двадцатом году такого бы никто не понял. Это не нынешнее время, когда коммунисты (при всем моем уважении к КПРФ) выстаивают молебны и освящают региональные отделения партии.

У входа в храм Волошин замялся и с виноватым видом посмотрел на меня. Все ясно — пропил все деньги и теперь нет даже на покупку свечки. Я усмехнулся и полез в карман, благо, что после размена червонца мне дали целую кипу бумажек. Ухватив, сколько ухватилось, отдал поэту.

— Хватит?

— Благодарю вас.

Радостный Волошин побежал в храм, а я задумался — за кого он станет ставить свечи? А может, за собственное избавление и за то, что теперь не нужно придется будет тянуть эту ношу — молиться и за красных, и за белых?

Минуты через три Волошин вылетел из храма и, замахав руками, так стремительно пошел в сторону набережной, что я его едва догнал.

— Что случилось? — слегка запыхавшись, полюбопытствовал я.

— А, представляете себе, забыл, что нельзя зажигать свечу от лампадки…

— А из-за угла выскочила лампадница, и принялась наставлять — мол, нельзя? — догадался я.

— Если бы наставлять, — фыркнул поэт. — Она мне по локтю двинула. Не знаю чем, но больно.

Здесь я не выдержал и заржал. Со мной, только через сто лет, приключилась точно такая же история, правда, лампадница по локтю не била. А я-то считал, что воинствующие бабки, поучающие «нехристей», как правильно вести себя в храме — продукт нашего времени. Ну и ну.

Сама набережная мне не очень понравилась. То, что запущенная, замусоренная клочками газет и шелухой от семечек — это понятно, некому убираться. Не понравилось, что по основной части свободно катаются извозчики, а дорожка для пешеходов довольно узкая. Сувенирных киосков с магнитиками на холодильник и настенными тарелками тоже не видно, зато нет и уличных фотографов с замученными обезьянками, предлагавших сделать фото на память.

Несмотря на войну, здесь фланировали дамы и кавалеры. Совсем юные девушки, молодые женщины и матроны, одетые в потертые, штопаные платья. Зато кавалеры — в основном, офицеры, разгуливали в новенькой форме и с аксельбантами. Неужто в армии Врангеля такая потребность в адъютантах, или это местный вариант «швейных войск»? Пожалуй, на ялтинской набережной военных не меньше, чем на фронте, если не больше. Здесь же работали разные лавочки, трактирчики и павильоны, в которых можно перекусить на любой вкус, а также выпить и закусить. Главное, чтобы у клиента оказались деньги. А продавцы брали любую валюту — хоть местную, хоть советскую, хоть иностранную. Набродившись, мы с Волошиным выбрали себе местечко, заказав кое-что из татарской кухни. Янтыки оказались выше всяческих похвал, чай крепок и душист, а сладости — особенно парвард, хороши необыкновенно. Показалось, что такой вкуснятины не ел даже в собственном времени, или же просто соскучился в революционной России по вкусной еде.

По своей давней привычке, я жевал, прислушиваясь к тому, о чем говорят за соседними столиками. Увы, ничего интересного. Дамы рассуждали о модах, о косметике и о погоде. Еще говорили, что надоела неопределенность, уж лучше бы начиналась эвакуация или пришли большевики.

Поболтавшись по Ялте несколько дней, я отпустил Максимилиана Александровича домой, а мы с Книгочеевым перебрались в Севастополь, чтобы быть поближе к событиям.

Не часто бывает, чтобы хороший военный оказался умелым политиком. Пример тому — адмирал Колчак, не сумевший договориться ни с анархистами, ни с эсерами, и получивший в тылу крестьянские армии, изрядно поспособствовавшие успехам Красной армии в Сибири. Правда, более успешными оказались Франко и Пиночет, но это скорее исключение, нежели правило. Охотно верю, что Слащев-Крымский — гений тактики. Но как политик, он меня немного смущал.

Но генерал без армии сумел меня удивить. Яков Александрович, неплохо зная своих офицеров, да и солдат, сумел достаточно быстро отыскать сторонников заключения мира с большевиками. То, что что война проиграна, понимали все. Оставаться под большевиками не хотелось, равно как и эмигрировать, потому что в Европах и Америках никто не обрадуется появлению новых беженцев из России. Мало у кого скоплен хоть какой-нибудь капитал в фунтах, или во франках, не говоря уже о золотых рублях, а деньги Деникина и Врангеля, не стоили той бумаги, на которой отпечатаны. Даже крестьяне предпочитали, чтобы с ними рассчитывались в советских деньзнаках, считая бумажки с серпом и молотом надежнее, нежели с двуглавыми орлами. Инженеры, и ученые, еще надеялись как-то пристроиться, а остальные? Не только генерал Слащев мог предугадывать судьбу русских в чужих краях. Ну, никак офицерам не хотелось подаваться в грузчики или таксисты, интеллигенции — в кухонные рабочие, женщинам — в горничные или кухарки.